Рабочая ось
А мы ее называли просто — БАМ. Байкало-Амурская магистраль… За ее строительство взялся комсомол. Первые десанты высадились в ключевых точках магистрали. Стройка стала ударной, комсомольской…Сколько всего пережил за эти годы БАМ, вплоть до забвения.И все же магистраль медленно, но набирает силы. А мы с вами вспомним, как начиналась эта великая стройка.
Не сплю уже третью ночь.
В первую меня не выпустил из своей палатки Петя Тычкин, огромный веселый парень, водитель вездехода. Он всю ночь самозабвенно распутывал бесконечный клубок таежных историй. Было интересно, но мне хотелось хорошенько выспаться перед трудным походом. Я решил ждать паузы, той спасительной щелочки, в которую можно было вставить заготовленный заранее клин предложения: «А не пора ли нам спать?» Но Петя так и не дал повода для этого.
Только утром я узнал, что допустил оплошность, согласившись ночевать у Пети в палатке. Он жил в ней один. Всем слишком дороги были часы сна, чтобы тратить их на разговоры, и никто не шел к нему в соседи.
Но это была не худшая ночь. Дальше были ночи, которые пришлось окрестить «гнусными».
Думал отоспаться во вторую ночь. Вначале, пока было рано, мы сидели в кабине притомившегося вездехода и смотрели, как Саша Коваленко и Сергей Липатов вычерчивают в своих полевых дневниках профиль пройденной трассы. Медленно потрескивая и пыхая, горела натертая мылом свеча (это придумка Пети Тычкина, а его научили охотники — одной свечки хватало надолго). Ольга Липатова дремала, а Петя все говорил. Иссякнет когда-нибудь запас его историй или нет?
Потом мы отправились спать в кузов, по-джентльменски оставив в кабине Ольгу.
— Петя, не замолчишь — будешь спать на улице, — спокойно и твердо сказал Сергей, набрасывая на себя жесткий брезентовый плащ.
Петя что-то пробурчал, но тут же затих.
И только я блаженно вытянулся во всю длину жесткого кузова, как услышал под брезентовой крышей гул. Со сном можно было прощаться. Уловив своими крошечными локаторами наши неподвижные тела, налетел гнус — это гудящее, пищащее и кусающее отродье. Комары в темноте нащупывали малейшую брешь в моей обороне и тут же вонзали острия своих копий. Приходилось все время подтыкать, подворачивать, закрывать, но не очень шевелиться, потому что могли появиться новые бреши.
Лежу, смотрю в темноту. Придумал себе занятие — мысленно пишу о нашем походе. Страничка за страничкой откладываются на полочку памяти. Делаю вынужденные перерывы на временное забытье, пока очередной комар не ударит в нерв и я не проснусь в испуге, как от удара. Тогда снова пишу…
Как только робкий рассвет высветил кузов вездехода, я ужаснулся: мы лежали в кишащей массе гнуса. Если мой слух привык к гулу, то видеть этого я не мог и потому поспешил из кузова. Следом за мной вылез Сергей. Он тоже всю ночь не сомкнул глаз.
Спокойнее всех спал Петя Тычкин. Правда, когда он высунулся из кузова, мы его чуть узнали: лицо заметно увеличилось в размерах, уши обвисли и были похожи на завядшие лопухи, а когда улыбнулся, то щелочки глаз закрылись вовсе.
— Конфуз, ребята, — сквозь смех сообщил он. — Накомарник забыл надеть.
Пока в котелке булькал перловый концентрат, Петя отмачивал лицо в холодном родничке, а я пытался извлечь написанные странички из памяти и перенести их в блокнот.
Знакомство. Бородатый, круглолицый Сергей Липатов спрыгнул на землю из лихо развернувшегося вездехода и, на ходу снимая черную сумку, широким шагом направился к зимовью. Радостно затявкав, выкатился ему навстречу любимец экспедиции пес Черный.
— Саша, как там слепни? — крикнул Сергей.
— Порядок, тут их море.
Сергей вошел в зимовье, хотел сказать еще что-то, но, увидев меня, осекся. Его рукопожатие было крепким. В карих глазах засветилось любопытство — новый человек. Ему очень хотелось остаться и послушать новости, но он обещал накормить всех ухой из хариусов, а потому изловил всех бьющихся в маленькое тусклое оконце слепней, посовал их в полиэтиленовый мешочек и отправился рыбачить.
— Вот и все мы, — сказал Саша Коваленко. — Партия небольшая.
Уху варили ночью. Оля Липатова, единственная хозяйка лагеря изыскателей, сложила полсотни хариусов в марлевый узелок и сунула в кипящую воду. Саша оберегал уху от Пети Тычкина. В прошлый раз вот не уберегли — Петя сунул в котелок два лавровых листка, и уха стала припахивать бензином. На сей раз сделали все, чтобы Петины руки были заняты — он светил в котелок фонариком, а поскольку молчать не мог, то все время цокал языком и приговаривал: «Вот уха будет — ложки съедим!»
Под черной краюхой неба, густо посыпанной крупной солью звезд, мы ели самую настоящую сибирскую уху.
— Все, ребятки, спать, — подытожил разговор начальник изыскательской партии Сергей Александрович Виноградов, когда уха была уже уделом воспоминаний. — Завтра с утра на трассу. Надо пройти пять последних километров. Все приготовьте, чтобы утром не копаться.
Тут Петя и сказал: «Все будут готовиться, а у меня все готово, пошли спать ко мне, а то они своей возней не дадут».
Не знал я тогда, что меня ждет в его одиночной палатке.
Наваждение. Это случилось еще во время знакомства. Мне вдруг показалось, что этих ребят я где-то уже видел. Особенно Сашу Коваленко, его вьющийся чуб и черные цыганские усики. Но где, когда? Я никогда не был в управлении Мосгипротранса, где работали эти ребята, и вообще впервые встречался с изыскателями железных дорог.
Пока Петя увлеченно о чем-то говорил, наваждение вновь возникло, и я уже не мог от него избавиться. Ничего не оставалось, как признаться во всем Тычкину. А он не удивился:
— Вполне может существовать такое наваждение, если ты видел наш снимок в «Комсомолке».
Точно! Как же это я забыл? Первая свадьба на БАМе, попавшая в объектив газетчиков летом 1974 года. Механик-водитель Петя Тычкин и выпускница МИИТа Люба Трыканова. На снимке вертолет, группа ребят возле него и Петя со своей Любой-Любушкой на руках, чуть в стороне смеющийся Саша Коваленко, и фоном всему — тайга без просвета.
— Петя, ты знаешь, что об этой фотографии говорили? Вот, мол, не успели комсомольцы уехать, оторваться от родительского глаза — и сразу за свадьбы принялись, жили бы дома, такую взбучку бы получили, а не свадьбу.
— Знаю, сам такое слышал. Только для нас БАМ давно, еще до семьдесят четвертого, начался, и Любу к тому времени я уже год знал.
Чульман. Черная река. Дно ее устлано каменным углем — река где-то в верховьях узким лезвием подсекает угольные горы. Тихая в сушь и своенравная в ливни.
Мы попали на нее во время ливней. Почти неделю грозы терзали сопки. Теперь меж береговых лежалых камней пенится белыми завитушками вода. Петя, не раздумывая, направил вездеход в реку, и он, кренясь на попадавших под гусеницы камнях, с приличной скоростью помчался по мелководью.
За одним из поворотов нас ждал сюрприз: на каменистый порог нанесло вымытые с корнями деревья, и образовалась плотина, подпружинившая воду. Река разлилась под самые прижимы — угрожающие отвесные скалы. Наш вездеход потерял береговую опору и, фыркая, как загнанный зверь, поплыл.
Мы выбрались на брезентовый верх. Две жердины, лежавшие на всякий случай в кузове, пошли в дело.
В самой середине порог был дырявым, и туда с шумом неслась вода. В бешеном потоке торпедами летели вырванные с корнями деревья, и мы ударами шестов отталкивали их. Царапая борта ветками, деревья стремились втянуть вездеход в пенное течение. Тычкин с трудом вывел машину в спокойный разлив.
Вездеход смог бы преодолеть порог, перевалившись через гряду камней и деревьев, но тогда пришлось бы круто карабкаться вверх и кузов мгновенно бы наполнился водой, а там одежда, палатки, теодолиты.
Коваленко коротко бросил:
— Давай к прижиму.
Вездеход поплыл к скале.
У самого прижима относительно мелко, и мы с Сергеем по пояс в холодной воде перенесли весь походный скарб на сухую площадку. Туда же доставили Ольгу, а сами вновь погрузились на вездеход и взялись за шесты. Тычкин не мог не рискнуть. Азарт первопроходца был в крови у этого парня-сибиряка, отслужившего в морской пехоте.
Он резко бросил вездеход в поток. Нас начало тихонько разворачивать. Тычкин попеременно включает гусеницы. Веером летят брызги. Вездеход точно вписывается в упругий, уже завладевший машиной поток. Сергей отталкивает шестом не успевшие проскочить лесины. Мой шест насквозь прокалывает островок спутавшегося кустарника. Хруст, скрежет, меня обдает брызгами, а надломленный гусеницей прут больно стегает по ноге.
Вот еще забота — в горловине вода выписывает спираль, ее упругий виток начинает прижимать вездеход к камням. Изворачиваюсь, резко отталкиваюсь шестом от камня, еще отталкиваюсь, отжимаю несущийся в потоке вездеход от твердых кругляков. Теряю равновесие, цепляюсь за металлическое ребро. Окатывает холодной водой. Что-то в азарте кричит Сергей, но разве что разберешь в этом ревущем потоке! Мой шест оказался между камнями и гусеницей. Его ломает, как спичку, я тут же выпускаю его из рук и во-время: острый обломок пропарывает выцветший брезент.
Сплошной серой линией проносятся камни, черной — прижимы, зеленой — нависшая сверху шапкой тайга. Мы выскакиваем из бурлящего жерла порога.
Когда подрулили к площадке, где сидела Ольга, я попробовал было отцепиться от металличе-ского ребра, но побелевшие пальцы не хотели отпускать надежную «соломинку».
С прижима шелестя сошел камнепад и ударил в спокойный разлив Чульмана по ту сторону оставшегося позади порога.
Трасса. Ровно на месяц преградили продвижение изыскателей скальные прижимы и вечная мерзлота. Район, в котором они оказались, был мало изучен. Геологи, исследовавшие грунт, сюда еще не подтянулись, а те редкие пробы, что были взяты «летучими» буровыми, ясной картины не дали. Но чтобы не терять времени на ожидание заключений по району, изыскатели пробили несколько маршрутов будущей трассы.
Не понравятся геологам грунты в одном месте — можно посмотреть в другом.
Но вот прижимы и вечная мерзлота пресекли вольности изыскателей в выборе маршрутов, сведя все нити в одну, проходившую вдоль реки под самыми скалами. Мы возились на своем вездеходе-букашке, как в каменном мешке. Линия будущей магистрали никак не могла вырваться из западни. Аэрофотоснимки ничего не подсказывали: на цветных квадратах разливалось сплошное зеленое море, лишь изредка иссеченное голубыми ниточками мелких рек.
На прошлой неделе Липатов и Тычкин закончили месячную одиссею в скалах, обнаружив крохотный черного цвете ручеек, впадавший в Чульман. Его долина была вполне пригодной для прокладки магистрали. Коваленко связал теодолитом береговую нить и плавным зигзагом вывел ее в долину. Дело шло быстрее, забрезжил конечный итог дела. Но как поведет себя здесь вечная мерзлота? Не отторгнет ли она дорогу, не перечеркнет ли этот вариант? Если это случится, снова бейся лбом о скалы каменного мешка, ищи щелочку. А где она? Опять надо карабкаться по уступам, продираться сквозь колючий багульник, топтать мягкий мох и всегда неожиданно проваливаться в колдобины, заполненные ледяной водой.
Вечная мерзлота. Это по Олиной части. Она в ней главный спец. В институте диплом писала о прокладке железных дорог в зонах вечной мерзлоты.
Вслушайтесь, звучит-то как торжественно — вечная… Значит, препятствие не на годы.
Случился как-то с Ольгой смешной эпизод. В Москве, под Новый год, бродили они все вместе по парку Горького и наткнулись на детское представление: елка, вокруг нее Дед Мороз, Снегурочка, Заяц, Волк и еще какое-то черное существо — чертенок не чертенок. А оказалось, это Вечная Мерзлота. Она всем мешала, вредила. Возмутился Дед Мороз ее поведением, включил прожектор и навел теплый луч на черное существо.
— Сейчас мы ее растопим! — сказал он торжествующе и гордо посмотрел не ребятню.
— Что вы делаете, не надо! — сама не ожидая, выкрикнула Ольга.
Все обернулись, она через силу улыбнулась, и все поняли, что она пошутила.
А Ольга и впрямь испугалась. Вдруг представилось, как под теплыми лучами брызнули водой сопки, сполз с них лес, превратились в непроходимую кашу болота, осела земля, со скал сорвались лавины, все стало рушиться и погружаться в воду.
Что знали в парке о черном существе? Только то, что оно злое. Но ведь зачастую таким его делают люди. Ольга видела, как в одном бамовском поселке был объявлен тревожный аврал, когда узнали, что молодой неопытный тракторист несколько дней назад провел трактор по мари — путь сократил. Когда прибежали, то обнаружили, что на месте сдернутого, перевороченного мха в тракторных колеях стоит вода. Было уже поздно что-либо предпринимать. Вода по колее пошла в поселок.
Коварная штука — эта вечная мерзлота. Ее изучают, обхаживают, лелеют, приспосабливаются к ней. Она отвоевала себе привилегию стихии. С ней считаются, как с землетрясениями, ураганами и наводнениями. Расчетчики, проектирующие города и дороги, стараются оградить их от действий вечной мерзлоты, «предусматривая» ее норов в математических формулах, коэффициентах и поправках.
Оптимизм. Потеря его изыскателем равносильна потере интереса к работе — бери расчет и уходи. Путевого изыскателя из тебя больше никогда не выйдет.
Работа эта не из благодарных. Всем, кто идет за изыскателями, много легче: трасса-то мечена, а где прошли одни, там пройдут и другие, главное — не брать в сторону.
Ребята давно знают — все почести уготованы тем, кто проложит магистраль. Несомненно, это дело трудное. Придет время, и магистраль загудит эшелонами, все будут радоваться — удача, дорога работает. Изыскатели прочтут об этом в газетах и подумают: «Так и должно быть».
Где они будут в это время.? Кто знает. Никто не отзовет их с работы и не вручит почетных билетов первых пассажиров, которые они, несомненно, заслужили. Все торжества будут без них.
Обидно? Может быть, здесь и можно найти причины для обиды, но на выручку приходит оптимизм. Он заставляет немного ироничнее относиться к себе: «набил колышков и ждешь почестей», к работе: «ну пошел, ну преодолел, так что теперь — миру звонить об этом?» Оптимизм движет изыскателями. Плавно выписывается кривая, на поиск которой ушли месяцы, — радость. Удалось перехитрить скалы и вывести дорогу из каменистых нагромождений — опять радость. Да что перечислять: шаг за шагом так. И чем эти шаги труднее, тем выше цена оптимизма.
А как же все-таки с почестями?
Осторожно задаю этот вопрос Саше Коваленко, для которого БАМ — уже вторая дорога.
— Честно говоря, не до них. Да и кто-то должен идти первым, без почестей, тихо…
Репер № 1. Его видели многие в Музее революции в Москве на первой выставке, посвященной строителям Байкало-Амурской магистрали. Прислали его из таежного поселка Чульман, сопроводив письмом.
Что такое репер? Обыкновенный деревянный кол, которым отмечают рабочую ось трассы. На нем указывают: зачем он поставлен, когда и кем.
В письме говорилось:
«В верховьях реки Алдан, в 160 километрах на юго-запад от поселка, мы обнаружили реперный знак. В этих местах шло изыскание трассы железной дороги Большой Невер — Лена. Сорок четыре года простоял этот репер, сорок четыре года назад проходили здесь смелые, мужественные изыскатели.
Спасибо им, смельчакам. Они мечтали о дороге и думали о будущем страны, о будущем Якутии».
Деревянный репер помечен первым номером и 1931 годом.
И мы метим свою дорогу реперами. Только их никто не найдет. Скроет их железнодорожная насыпь. Они для этого и ставятся.
Счастье. Оптимизм рождает счастье. По крайней мере, именно так происходит у изыскателей.
…Бреду по мшаникам совершенно разбитый: три ночи без сна, в ногах непроходящий гул, они изломаны и побиты на острых камнях, в голове какая-то каша. Хочется все бросить и вырваться из этой бесконечно тянущейся долины, не видеть этого петляющего хитрого ручья. Но упорно тащу рюкзак с продуктами. Только бы ребята не обнаружили моего состояния — стыдно будет. Никто меня отсюда не вызволит, и даже если бы подвернулась такая возможность, не ушел бы — из последних сил дотащусь до последнего репера, который обещал сегодня Саша.
Ольга тянет звенящую металлическую ленту, они с Сергеем отмеряют пройденный путь, метят реперами.
— Подтянись! — весело кричит Саша, подхватывая тяжелый теодолит и перетаскивая его на новую точку. — Веселей!
Хм… Веселей, в пять-то часов утра! Еще нет-нет да и врезаемся в остатки прохладного тумана. Как горит распухшее лицо! Если ткнуть в него пальцем, то, как в свежем батоне, останется ямка.
Солнце, загораясь, всходит над тайгой. Оно блестит в черных разломах каменного угля, выступающего сквозь мох, играет на влажных рубиновых капельках клюквы.
Цепочка реперов нескончаемо ведет вперед.
Петя Тычкин на своем вездеходе не смог пробиться в долину.
— У меня ведь вездеход, а не везделет, — резонно заметил он и развернул карту, изучая, где удобнее перехватить нас на маршруте.
Наваливается какая-то апатия. Я уже ничего не замечаю под ногами и впереди себя: только белые затесы на размытом зеленом фоне.
На коротком привале удалось вздремнуть. Дальше стало легче. Уже не так хрипело в горле, и пульс не долбил висок. Вернулось любопытство, и глаза начали видеть окружающий мир. Я даже отобрал у Ольги мерную ленту. Что же это я раньше-то не догадался? Работа оживила, я уже не стал думать о гудящем теле.
Вдруг… Бывают ли в тайге миражи? Кажется, нет. Значит, явь: с сопки, сквозь разлинованное стволами лиственниц пространство, проглядывал белыми шиферными крышами город.
— Вот и все, ребята, — спокойно сказал Саша и взвалил на плечо треногу с теодолитом.
Да о том, что произошло, кричать надо! Не потому, что кончился наш двухнедельный переход. Трасса кончилась! Вообще кончилась. Три года работы позади.
Шиферные крыши — это и есть город Нерюнгри. Последняя станция Малого БАМа.
Мы разметили спуск к очередной таежной речке. На берегу Сергей вытесал последний репер. Саша сделал на нем отметку, проставил номер. Нарушая инструкцию, мы все на нем расписались. Не было только росчерка Пети Тычкина.
Первой репер вбивала Ольга. Только очередь дошла до меня, как мы услышали фырчание вездехода. Тычкин вел его по реке. Я опустил топор — этот удар принадлежал Пете.
Вскипятили чай, пили его большими кружками.
— Ребята, а ведь это счастье — завершить дело, — из меня так и выплескивалась радость.
— Все потом. Еще надо, чтобы трассу утвердили. Вот тогда можно поздравить нас со счастливым окончанием сезона.
— Но можно заранее…
— Нежелательно. Мы оптимисты, но счастье может оказаться призрачным, и тогда начинай все сначала.
— Да, но я этого не узнаю.
— Мы тебе обо всем напишем.
Письмо. Я долго ждал его и когда уже подумал, что ребята забыли написать, оно пришло.
Скорее читать!
«…Вот и все, сезон наш закончился. Пришли холода. В одну неделю тайга просветлела и стала похожа на весеннюю, потом запылала порыжевшим брусничником. Осень.
А вчера мы проснулись от того, что с брезентовой крыши палатки капало. Крыша провисла. Огонь в печурке совсем погас, и было ужасно холодно. Когда выглянули наружу, то увидели, что на всем лежит белый снег.
Начальник партии ездил в управление экспедиции и привез радостную весть — трассу, по которой мы шли летом, утвердили. Рабочая ось, которую мы били, будет стержнем Байкало-Амурской магистрали. Вот сейчас мы по-настоящему счастливые люди.
Петя Тычкин по такому случаю вытащил свое ружье и с радости выпалил в белый свет изрядный запас зарядов. У нас поднялось настроение. Теперь мы законсервируем его и сохраним до следующего сезона.
Еще сообщаем, что по нашей трассе уже через два года пойдут эшелоны с углем.
Сашу Коваленко назначили начальником партии на будущий сезон. Говорят, его перебросят на новые участки БАМа. Приглашает поработать. Как на это смотришь? Мы в раздумье. Быть может, и нам здесь остаться и не ездить в пустыню, о которой мечтали? Не будем загадывать. Петя шутит: «Уговоришь, Саша, пойдем к тебе, мы ведь ребята дефицитные и капризные: еще посмотрим какой из тебя начальник выйдет». Но для себя он решил. Да и куда же Петя без тайги?
Завтра мы отсюда снимаемся. Навсегда. Грустно уезжать из обжитого места.
Вот мы и начали отдавать свою жизнь трассам.
Ольга и Сергей ЛИПАТОВЫ».