Паруса набирают ветер
Основное образование и воспитание получил на флоте. В 15 лет, осенью 1943 г., окончил Соловецкую школу юнг и начал службу на морских тральщиках Северного флота. В Великую Отечественную войну принимал участие в конвойной службе, боевом тралении, а также в десантной Петсамо-Киркинесской операции в октябре 1944 г.
В 1961 г. окончил ВГИК. Еще на студенческой скамье увлекся документальным кино. Сегодня трудно сосчитать, в создании скольких фильмов Виталий Гузанов принимал участие как сценарист и как режиссер. В разные годы был главным редактором и членом сценарно-редакционной коллегии на студиях Казани, Минска, Москвы, в том числе был главным редактором киностудии Министерства обороны СССР.
Умер Виталий Григорьевич ГУЗАНОВ в 2006 году.
У юнги Вилория Орлова есть такие стихи:
Хоть и покинул я до срока,
Но не забыл родимый дом.
“Белеет парус одинокий
В тумане моря голубом”.
Он звал меня из дали
дальней
На край земли,
на Соловки…
Да, теперь мы за морем. На острове. Вдали от родного крова. А еще: расставание с детством. Здесь оно ощущается острее, нежели дома. За порогом — юность.
С мыслями о своем будущем мы отправились на другой день в Савватьево. Дорога шла лесом. Это двенадцать верст от кремля.
Встречавшиеся на пути столбы указывали расстояние в верстах, а не в километрах. Посиневшие от осеннего холода, через два привала наконец-то достигли заветной цели, вышли на поляну, заросшую иван-чаем. Дымилось туманом озеро, и не видать было, где оно кончается. Близко иль далеко. И название у этого озера какое-то странное — Горелое.
В Савватьеве сохранилась полуразрушенная церковь Богородицы Одигитрии, двухэтажный каменный корпус для монахов и напротив — деревянная гостиница для приезжих богомольцев. Под самой крышей каменного здания приколочен фанерный щит с непонятными для нас буквами: “С.Л.О.Н.”.
Юнга Валя Пикуль, с которым я познакомился еще в Архангельске, обратился к капитан-лейтенанту Пчелину:
— Скажите, что означает это — “С.Л.О.Н”?
Александр Григорьевич сказал:
— Это расшифровывается очень просто: “Соловецкий лагерь особого назначения”. Когда-то здесь, товарищи, была тюрьма. Рекомендую прочесть очерк Максима Горького “По Советскому Союзу”. И вы не будете мне задавать лишних вопросов.
И дружным хором ответили юнги: “Так точно, не будем!”
Теперь мрачное каменное здание отводилось под учебный корпус, гостиницу занял штаб школы юнг. В трех небольших постройках размещались хозяйственные службы, лазарет и баня. И все.
На лесной опушке, недалеко от нас, новичков, грелись у костра и поглядывали в нашу сторону юнги, такие же, как и мы, стриженные под нулевку. На щеках пушок, глаза по-детски любопытные. Особенно это было заметно у тех ребят, кто не пал духом. Чего скрывать, находились такие, которые удрученно вздыхали: “Надо же, потянуло на чужую сторонку… Хорошо там, где нас нет”.
Первая группа юнг прибыла на транспорте “Воронеж” неделей раньше. Они уже жили в палатках. Кто-то сказал, что со дня на день придет минный заградитель “Мурман”, на борту которого еще один “десант” юнг. Опередили нас не те юнги, которых привез “Воронеж”, — мы их считали своими — с Большой земли, — а юнги-старожилы. Воспитанники учебного отряда. Их было немного. Я запомнил Женю Афанасьева, Женю Мальцева и Женю Охалова. Три Жени. “Трезубец Нептуна” — так, кажется, называли их. Они выделялись тем, что носили бушлаты, а не шинели, как мы, с чужого плеча, бескозырки с ленточкой “Учебный отряд С. Ф.”. Обмундирование подогнано по фигурам, а роба застирана или вытравлена в хлорке, не чета нашей, которая вся топорщилась и выпирала во все стороны, как, например, на мне.
С Женей Охаловым мы обживали вместе палатку, пока нас не развели по разным учебным сменам. Судьба Охалова полна событий. С шести лет Женька рос сиротой. Мать почти не помнил. И все, что сохранилось в памяти, — это ее руки, худые работящие руки, гладившие Женькины щеки в последние минуты. Осенью тридцать девятого Евдоким Охалов — Женькин отец — ушел воевать с белофиннами. Парнишка остался один. Однажды в зимний декабрьский день Женька решил ехать на Соловки, к родственникам мачехи. Она загостилась у своих. Подвернулась оказия: из Рабочеостровска, прибрежного поселка Кеми, отправлялся на остров буксир ледокольного типа. Это был его последний рейс. Женька упросил знакомого отцу капитана взять с собой. Обузой не будет. Готов подсобить и в машине, и на палубе. Отплыли. В море, на встречных курсах, разошлись с каботажным судном. На нем возвращалась, как потом выяснилось, Женькина мачеха. Женька зазимовал на Соловках. Остров приворожил мальчишку, и он уже ни за что не хотел покидать кремль, военных моряков, принявших участие в его судьбе. Весной сорокового года Женьку определили в ученики машиниста на пароход “Ударник”, приписанный к учебному отряду. Так прошел год. А вскоре началась Оте-чественная война.
Женька был свидетелем, как уходили на фронт первые курсанты-добровольцы, в том числе и Иван Сивко. “Хочу на войну, — пришел он к капитану. — Батя написал, что сражается под Петрозаводском. Хочу к нему. Отпустите”. Капитан подумал, затем сказал: “Захотелось из-под пушек пугать лягушек”. Обидно ответил. Женька тогда чуть не расплакался, но все же сдержал себя: мужчина все-таки. Ушел с “Ударника” в кадровую команду учебного отряда — воспитанником. Вот почему Женя Охалов мог по праву считать себя старожилом: в декабре сорок второго исполнится три года, как он ступил на Соловецкую землю.
…Мы долго ждали, пока на нас, новичков, обратит внимание начальство. А у него, видимо, были свои неотложные дела. С озера потянуло прохладой. Разожгли костер. Некоторое время он дымил, но вскоре сухой валежник разгорелся и стал весело потрескивать.
Все вдруг почувствовали усталость и один за другим опустились на траву, подсунув под головы тощие вещмешки.
Под вечер, часов в пять, нам приказали построиться в шеренгу по двое. Комбат Пчелин представил старшего лейтенанта — поджарого, со смуглым лицом и не очень высокого. Мне подумалось: “А ведь ему не больше двадцати трех, то есть каждый из нас на семь-восемь лет моложе его”.
— Товарищи юнги! Сегодня вы не просто мальчишки, вы — люди в краснофлотской форме, воспитанники школы юнг Военно-морского флота. Форма обязывает вас ко многому, а главное, показывать пример во всем и везде… Раздумывать некогда, завтра же начнем заниматься строевой подготовкой, изучением уставов. Поверьте мне, через месяц-другой вы совсем себя не узнаете. Я заявляю вам авторитетно. Считайте, что вы уже не мальчики. Пришла пора взрослеть.
Командир третьей роты боцманов старший лейтенант Пшиков, улыбаясь краешками губ, произносил перед нами свою первую речь. Видимо, он был не очень-то уверен, что нам “пришла пора взрослеть”, поэтому и не мог сдержать улыбку.
Юнги слушали ротного впол-уха и не все понимали, о чем он говорил. А я в это время смотрел на медаль “За боевые заслуги” — первую и наверняка дорогую награду для старшего лейтенанта. Мне не терпелось знать, за что командир роты получил ее. На корабле или в морской пехоте? А кого спросишь? Мы уже кое в чем поднаторели: в строю разговаривать нельзя.
Рисунок И. Сенского.
А старший лейтенант тем временем продолжал:
— Что же пожелать вам, товарищи юнги?! Во-первых, успехов в учебе. Во-вторых, крепкой физической закалки. В-третьих, дисциплины. Как говорится, дисциплинированный воин похвалы достоин. А ваш вид?.. — ротный сделал паузу.
Вид у нас, прямо скажем, был совсем не воинственный, но кое-кому тут же захотелось подражать старшему лейтенанту: и в строевой выправке, и в том, как он умел носить морскую фуражку, прозванную “мичманкой”. Я попытался сравнить свою бескозырку без ленточки, но у меня ничего не выходило. Слишком велика была разница. И в размере, конечно, и в фасоне. Мой флотский головной убор напоминал чем-то поварской колпак, да к тому же черный. А шинель? О ней я молчу.
— Вопросы имеются ко мне? — спросил Пшиков.
— Жить где будем? — поинтересовался Коля Бундин.
Мальчишка голодных военных лет, был он низкорослый, с длинными и цепкими руками. Так, по крайней мере, мне показалось: кисти рук явно выпирали из обшлагов шинели.
Командир роты поморщился, будто у него зуб заболел, и, глядя куда-то поверх наших голов, сказал:
— В палатках пока придется жить. Ничего другого обещать не могу.
— Ясно, — осмелел Коля. — Будем жить там, где тепло и мухи не кусают.
— Разговор-р-рчики в строю! — рявкнул старшина роты Котенко.
Старший лейтенант Пшиков поднес руку к козырьку фуражки и тем самым дал нам понять, что для первого знакомства беседа слишком затянулась, а теперь, мол, отдаю вас в руки старшины 1-й статьи Котенко. Ротный, круто повернувшись, пошел от нас по раскисшей от дождя дороге к зданию штаба. Мы провожали его глазами до тех пор, пока он не скрылся за высокой красной сосной… С этой минуты мы поступали в распоряжение старшины роты. Мы смотрели на Котенко с безнадежной тоской. В какой-то момент каждый юнга готов был взмолиться: “Мама дорогая! Знала бы ты, как сердце сжимается в комок при виде сердитых глаз этого грозного дяди”.
— Ро-о-ота! — скомандовал Котенко. — Ра-азой-дись!
Строй стал лениво расползаться, юнги искали сушняк, чтобы, откинувшись спиной на мягко податливые сучья, отдохнуть, вытянуть усталые ноги. А заядлые курильщики мечтали перехватить у кого-нибудь щепотку табаку. Я посмотрел вверх. Небо постепенно розовело. Чуть качало на ветру вершины сосен, поскрипывало где-то в лесной глухомани с натугой — жалостно. Ко мне подошел Коля Бундин и сказал:
— Знакомство с островом совершилось. Пора сматывать удочки.
— Поживем — увидим, — ответил я.
Удрать! Юнга Бундин и сам, наверное, не сознавал, откуда идет такой “душевный настрой”, чрезмерное желание расстаться со школой юнг. Еще в полуэкипаже я запомнил его веселым, он любил трепаться и петь частушки. Одна из них осталась в моей памяти.
Там, где волны скачут
от норд-оста,
Омывая с шумом маяки,
Я не сам приплыл
на этот остров,
Я не сам пришел на Соловки…
Сегодня Коля был каким-то другим, он смешался. Ведь никто не тянул за рукав, сам приехал сюда, записался добровольцем, с другой стороны — что-то надломилось в нем, затосковал по дому. Я тоже скучаю. И все-таки не перестаю думать: когда-то надо готовиться к настоящей жизни. Может быть, она вот-вот только и начинается. И что именно впереди свершится то самое главное, ради которого мы все сюда приехали.
Оказывается, к нашему разговору прислушивались юнги, я хотел было полезть в пузырь, но у меня хватило здравомыслия и выдержки. Зачем баламутить? Может, кто дельное посоветует.
Говорил Миша Хорошев:
— Для чего нас комсомол послал в школу юнг? Флоту нужны молодые специалисты. По-нашему — рабочие кадры. Ученик ремеслухи — тот же юнга. Большой разницы нет. Только нас будут обучать не токарному делу, скажем, а корабельным специальностям. Ты станешь, например, боцманом, — обратился Миша к Бундину, — а я — рулевым.
Хорошеву возвражал Аршак Осепян:
— Он же воевать просился, Коля Бундин. Воевать… И у него, и у меня в заявлении написано: «До последней капли крови хочу биться с фашистами…»
— И я так написал, — ответил Миша. — А ты вспомни, что нам комбат Пчелин говорил. Мы — люди в краснофлотской форме. Правда, еще не бойцы, а так — сено-солома. Мы ни уставов не знаем, ни строевых приемов… Вот скажи, что нужно делать по команде “Заправиться”?
— Как что? — ответил Бундин. — Развязать вещмешок, достать хлеб, сало…
— Махорку, — добавил Осепян.
— Сразу видно — сено-солома. По команде “Заправиться” бойцу разрешается поправить ремень… Короче говоря, штаны подтянуть, если они с живота сползли…
— Ну и объяснил, знаток! — вмешался в разговор Юра Дралюк. — Услышал бы старшина Котенко… Не военным языком поучаешь нас, Миша. Детский лепет.
— Да, братцы, не осилить все это нам, — вздохнул Вася Рамзаев. — Опять же — дисциплина. Мне бы обвешаться гранатами, пулеметную ленту через плечо… И айда — пошел. Полундра!
Юра Дралюк, без капли смущения, гнул свою линию:
— Не выйдет. В два-три дня военную науку не одолеть. Слабак. Много Васька каши ел, а болен на голову.
Старшина 1-й статьи Котенко стоял в стороне, у самой обочины дороги, он кого-то поджидал. Минуты через три мы увидели, как несколько командиров и старшин направились к нашей группе. В тот день нас передавали с рук на руки. Здесь были все командиры рот. Нашего командира, третьей роты боцманов, старшего лейтенанта Пшикова, Александра Васильевича, мы уже знали. У юнг-рулевых свое начальство: ротный — старший лейтенант Петр Васильевич Кравченко, у мотористов — старший лейтенант Лесов, Василий Степанович, он прибыл на Соловки из осажденного Ленинграда. Ротой радистов командовал старший лейтенант Дубовой, а других командиров просто не помню. Забегая несколько вперед, скажу: в самом начале все учебные смены находились в Савватьеве. А зимой сорок третьего года юнги, занимавшиеся по программе боцманов торпедных катеров, были переведены в Соловецкий кремль, где учебная база лучше нашей, ведь там готовил кадры учебный отряд. В одном из учебных классов, например, курсанты оборудовали тренажер — мотор торпедного катера. Юнги могли пощупать руками каждую деталь, разобрать какой-нибудь блок, увидеть, как работает топливная система… Все это облегчало изучение специальных дисциплин, сложных и современных по тому времени. Следом за будущими боцманами торпедных катеров в кремль перебрались мотористы, артиллерийские и торпедные электрики и электрики надводных кораблей. В Савватьеве остались боцманы, рулевые и радисты. Первые три роты вошли в 1-й батальон, а четвертая, пятая и шестая — во 2-й, разместившийся в Соловецком кремле.
Все это случится потом, а сейчас нам предстояло обживать места вокруг Савватьева, где топкие пади, голубые озера да камни-валуны, если не брать во внимание мошкару — злую, надоедливую…
Мы разбили палатки. Зима, как говорится, на носу. Надо было строить землянки. Не одним нам, конечно, пришлось вкалывать. Помогали и курсанты учебного отряда. Выбирали и валили высоченные сосны. Пахло хвоей, как и в Заволжье. Особенно мучились с кряжистыми бревнами, чтобы вытащить их к просеке. На всю школу юнг имелись “газик” да лошадь по кличке Бутылка.
Машина вечно ремонтировалась, а на лошадь большой спрос. Так родилась шутка, в которой много правды. Однажды старшина роты Котенко пошел за Бутылкой. “Лошади нет”, — ответил ему начхоз. “Как же быть?” — недоумевал старшина. “Как быть? Очень просто. Возьми четверых юнг и кати в лес…»
Получалось так: юнга — простая рабочая единица в четверть лошадиной силы. Четверо юнг — одна лошадь. Все точно, как по задачнику Киселева, по которому все мы учились до войны.
Шутка шуткой, а нам всерьез приходилось копать землю, корчевать пни, таскать на своих плечах бревна.
Землянки строили у Банного озера. Каждая смена для себя. В смене — двадцать пять подростков.
Работами руководили старшины. Все в прошлом бывалые моряки, присланные с кораблей обучать нас флотским специальностям. Сначала рыли котлованы для кубриков — так мы называли землянки. Лопатой землю не возьмешь. Она мерзлая, твердая. А на что лом? Долбим железякой, а земля по-прежнему не поддается. Под слежавшейся листвой и мхом — валун. Огромный, неподвижный, как старый морж. Одним словом — глыба.
Командир нашей смены Скурихин говорит:
— Надо разжечь костер.
Мы разбредаемся по лесу за хворостом, потом наваливаем на гладкие и скользкие валуны сучья. Костер разгорается не сразу: сперва дымит листва, отчего слезятся глаза, но мы продолжаем раздувать пламя бескозырками и полами шинелей. Минут тридцать-сорок стоим, греем руки у огня.
Подходит Скурихин:
— Согрелись, наверное. Поработаем, ребята! — и, показывая нам пример, берет большой лом.
— Ра-з-з, два-а-а, ра-з!
И снова долбим валун — кто кирками, кто ломами.
Нагретый, а местами раскаленный докрасна камень обливаем водой. Он шипит и лопается — отваливаются закопченные куски.
Юнги как-то разом развеселились.
— Навались! Эх, дубинушка, сама пойдет!..
В такие минуты всегда остряк найдется.
— Кто слишком торопится, тому дважды садиться придется, — подсказывает мне Витька Максимов, юнга-радист из соседней роты.
Парень добродушный и балагур, приехал в школу из Куйбышева, можно сказать, тоже земляк, волжанин.
Работа есть работа, но главное для нас — учеба, служба.
Юнгам нравилось, когда занятия проводил комбат Пчелин. Капитан-лейтенант не был кадровым командиром. До войны он окончил университет, кажется, воронежский. В армию его раньше не брали по состоянию здоровья. У него были слабые легкие. И здесь, на Севере, болезнь давала себя знать. Говорили, что, не будь войны, комбат мог бы стать крупным ученым-историком. С нами он проводил занятия по истории военно-морского искусства и уставам. Рассказывал он интересно, приводил забавные случаи из морской практики, но редко улыбался. Так мы узнали, откуда и когда появилось на флоте морское звание «юнга».
Юнга… Если заглянуть в разные словари, то можно прочитать следующее:
“Юнга в дореволюционном русском флоте и флотах зарубежных стран — подросток, проходящий на морском судне подготовку к службе в качестве матроса; младший матрос”.
«Юнга — подросток, исполняющий на корабле обязанности матроса и обучающийся морскому делу”.
Большого разночтения здесь нет, если не придавать значения словам: “…проходящий на морском судне подготовку” и “…исполняющий на корабле обязанности матроса”. В основном, конечно, юнга — подросток, обучающийся морскому делу, младший матрос на корабле. А в жизни, о чем свидетельствуют исторические примеры, юнга — зачастую boy, мальчик на побегушках, баловень матросов, салажонок без прав и обязанностей, «капитанская подагра» — «как бы, стервец, не сыграл за борт во время шторма».
Юнгу оттирали, теснили в сторону лихие корсары, когда делили захваченное в абордажном бою добро заморских купцов; юнгу не записывали в шканечный журнал (старинное название вахтенного журнала, в который вносятся все события в жизни корабля) как равноправного члена экипажа, капитан судна не получал на него в порту ни провианта, ни жалованья; юнга всегда был как бы “довеском” в команде и столовался с матросского бачка, на него корабельный кок, если оказывался скрягой, не набрасывал лишнюю чумичку из общего котла. А форменную одежду юнге не шили, а перешивали из старого, поношенного барахла, как говорится, с плеча дядьки-матроса, который опекал юнгу.
Так было в старину на всех флотах, под каким бы флагом ни ходили галеры и фрегаты: под знаменами ли царей Эллады, под штандартом ли адмирала Федериго Спинолы Генуэзского, или под брейд-вымпелом Христофора Колумба.
Но как ни тяжела была служба, море манило, и подростки стремились в юнги, искали протекцию, добивались у капитанов соизволения остаться на судне. Мальчишек не беспокоила жизнь, полная тревог, опасностей — они грезили морем, кораблями, таинственным миром приключений…
— Юнг на корабли английского флота начали принимать еще в восемнадцатом веке, — говорил Александр Григорьевич Пчелин. — Корвет или фрегат был для них и домом, и школой. Адмирал Колменгвуд плавал, например, с одиннадцати лет, а знаменитый Нельсон — с двенадцати…
(Окончание следует.)
(Окончание.
Начало в № 8-9).
Звание “юнга” появилось на флоте гораздо раньше, чем звание “капитан”. Кстати, “капитан” первоначально являлось армейским чином, а на флоте были кормщики, корабельщики, судовщики, водоводцы, шкиперы и… зуйки. Зуйками поморы называли мальчиков, исполняющих обязанности матросов на промысловых судах. Те же юнги. В России мальчики обучались морскому делу в “водоходных школах”. Самая первая была организована в 1781 году в Холмогорах под Архангельском. До Октябрьской революции было две школы юнг: в Севастополе и Кронштадте.
Юнга — самое первое воинское звание на флоте, хотя и не записано в уставах. Юнгой служил на торговом судне художник Поль Гоген. В шестнадцать лет ушел в свое первое плавание юнгой Джозеф Конрад, будущий писатель-маринист. Если самому Жюлю Верну не пришлось быть моряком, то его сын Мишель проплавал на яхте юнгой восемь навигаций.
Известный полярный капитан Владимир Иванович Воронин пошел в море тринадцати лет юнгой-рулевым на рыбацком парусном боте. В 1912 году в Кронштадтскую школу юнг поступил учиться будущий адмирал Герой Советского Союза Иван Степанович Юмашев. Адмирал Гордей Иванович Левченко, ставший впоследствии заместителем наркома Военно-морского флота, учился в той же школе юнг. Севастопольскую школу юнг окончил адмирал Николай Ефремович Басистый. С раннего возраста стал плавать юнгой на судах капитан 2-го ранга Николай Александрович Лунин, прославленный североморский подводник. Под его командованием Щ-421 и К-21 потопили 17 кораблей врага.
Юнга… В русском военном флоте он тянул лямку наравне со старослужащими матросами. Капитаны требовали, чтобы матросы работали “как черти”, и если, например, паруса ставили не в три, а в три с половиной минуты, то всех опоздавших марсовых, включая марсового юнгу, пороли линьками. Юнге не делали скидки на возраст, когда нужно было драить палубу, таскать в трюм уголь, красить мачту на самом верху у клотика, нести вахту на руле или в кочегарке у жарких топок.
Юнги шли в бой рядом с бывалыми матросами, ничуть не дрогнув, глядели смерти в лицо. В памяти моей до сих пор живет образ юнги Миши из кинофильма “Мы из Кронштадта”. Волей случая горстка моряков революционного полка оказалась в плену. Белогвардейский офицер подходил к каждому матросу с одним и тем же вопросом: “Ты кто?” Моряки называли себя, не скрывая своей принадлежности к партии большевиков. Полковник наклонился к юнге: “Ты?” Миша ответил с достоинством: “Красный балтийский моряк!” А когда революционных матросов стали сбрасывать с высокого берега в море, то один из них попросил офицера: “Ребенка оставьте, ироды…” Но белогвардейские штыки были направлены прямо в грудь моряков. Юнге Мише и коммунисту Карабашу пришлось отступить к обрыву…
Юнга… Романтикой дальних странствий заболевают в самом разном возрасте, но больше всего, пожалуй, в те годы, когда манят весенние лужи, в которых с утра и до позднего вечера можно пускать бумажные каравеллы. Это первые путешествия тех, кто живет далеко от моря, где-нибудь в Туркмении или степях Казахстана. Мальчишкам же портовых городов с пеленок знаком и привычен протяжный гудок работяги морского буксира, сырые запахи штормового моря. Но сны у всех ребят одинаковы. Они видят в них далекие заморские страны, вступают в поединок с акулами или разгульным шальным норд-вестом…
Необузданная детская фантазия. Поколение сверстников моих, игравших в Чапаева и челюскинцев, в Чкалова и папанинцев, грезило боевыми кораблями и голубыми просторами морей… Для таких, как мы, бредивших флотом, была организована рота юнг в школе боцманов. Да, да — небольшая рота! Разместилась она на романтическом острове Валаам в Ладожском озере. В сентябре сорок первого года, не закончив полного курса обучения, рота юнг влилась в состав батальона морской пехоты.
Однако они уже получили хорошую моряцкую закалку, их уже можно было назвать настоящими бойцами. Роте юнг выпала честь драться с врагом на подступах к Ленинграду — на Невской Дубровке. Я не знаю, много ли осталось в живых ребят-юнгашей валаамской роты. Но о некоторых пришлось рассказывать в книге “Орлята Великой Отечественной…”.
Дороги войны… По ним шли не только солдаты, мальчишки — тоже. Вместо павших в боях на невском “пятачке” пришли новые добровольцы. Но уже в другие монастырские стены — не Валаама, а Соловецкого кремля. 25 мая 1942 года народный комиссар Военно-морского флота адмирал Николай Герасимович Кузнецов подписал приказ о создании школы юнг на Соловецких островах. В приказе говорилось: “Школу укомплектовать юношами — комсомольцами и некомсомольцами — в возрасте 15-16 лет, имеющими образование в объеме шести-семи классов, исключительно добровольцами, через комсомольские организации в районах по согласованию с ЦК ВЛКСМ”.
…Капитан-лейтенант Пчелин, знакомя нас с историей Военно-морского флота, как бы “прощупывал” каждого юнгу, испытывал на крепость, готовы ли мы к службе, полной риска, к бесстрашной и суровой жизни моряка.
— Знаете, бывают люди, которые стесняются звания юнги, — продолжал рассказывать Александр Григорьевич Пчелин. — Им бы, этим парням, по солидной комплекции своей быть мичманами, а они простые матросы. Не стыдитесь звания юнги! Это самое первое звание на флоте. Я подчеркиваю — первое!.. Пройдет двадцать-тридцать лет, кто-то из вас останется на корабле главным боцманом, а кто-то будет командовать эскадрой. И новое поколение матросов будет его называть: “Товарищ адмирал!” Да-да, я уверен в этом. Таков закон жизни, если хотите — флотской карьеры.
Капитан-лейтенант Пчелин замолкает. У Александра Григорьевича не было недостатка в фактах. Он рассказывал просто и доходчиво. И мысли его прочно оседали в нашей юной памяти. Будь это экзамен, например, юнги бы не оплошали, повторили сказанное комбатом слово в слово. Но нас никто не экзаменовал. Мы молча и внимательно слушали.
Взгляд Пчелина скользнул по стенам землянки, остановился на портрете Петра Первого.
— Вот корабельный мастер Петр Михайлов, царь-реформатор, основатель регулярного русского флота, считал, что морскому делу надо обучать “робят малых”, посылать их плавать на судах для “спознания морского ходу, корабельной оснастки». Кто знает, быть может, это было первое упоминание о том, что на флоте рядом с бывалым матросом должен находиться и юнга.
…Можно было бы продолжить воспоминания об Александре Григорьевиче Пчелине, но, к моему огорчению, я почти ничего не знаю о его короткой жизни. Спустя года два после того, как мы окончили школу юнг и разъехались по флотам, до меня долетела печальная весть. Тяжелая болезнь сгубила нашего комбата. Он скончался на Соловецких островах и похоронен недалеко от монастыря. Летом семьдесят второго года бывшие юнги обновили надгробие могилы. Владимир Татаринов из Свердловска прислал в островной Совет депутатов трудящихся новую надгробную плиту с надписью, выбитой на металле. За могилой нашего комбата ухаживают школьники — красные следопыты Соловецкой средней школы.
Мой новый приятель Коля Бундин привыкал к службе медленно, трудно. Ему в основном доверяли дежурить на камбузе — воду таскать из Банного озера. Правда, в первое время (до переселения в землянку) Колю определяли дневальным по трем палаткам сразу, чтобы следил за порядком, чистотой, не пускал в рабочие часы юнг, страдавших домашними привычками валяться на койке после обеда. Но однажды Бундин сам заснул и потом полдня искал ремень с подсумком и противогаз, которые старшина роты Котенко унес тайком в палатку ротного. Наутро старший лейтенант Пшиков объявил Бундину три наряда вне очереди, и Коля три вечера подряд подметал в личное время дорожку-”линейку”, где обычно проводились развод по работам, построения, читка приказов, поверка, строевые занятия… С тех пор Коля акклиматизировался на камбузе. Как только выпадал наряд на нашу учебную смену, он сам просился, чтобы его назначили водоносом — работа, прямо скажем, самая трудная. В конце концов у него сложилось убеждение, что старшина роты когда-то перестанет обращать на него внимание. Юнга Бундин ошибался. Котенко, как говорится, глаз с него не спускал. На строевых занятиях, когда отшлифовывали основные приемы, у Коли не получался “подход-отход”, он покачивался с боку на бок, не было четкости в повороте “кругом”, чеканного шага. Увалень, а не боец. Все равно старшина роты не терял надежды сделать из юнги бравого моряка, о котором с уважением потом скажут: боцман по всем статьям, военная косточка.
Коля Бундин вздохнул — долго и горестно. Я взглянул: в чем дело? Опять у него что-то не ладилось. Он отложил моток медной проволоки в сторону, задумался.
— Ты чего?
— Ну зачем все это, за что? В чем мы таком провинились? — раскипятился юнга.
— Остынь, Коля, — сказал я. — Сядь, я покажу тебе простой способ. А хочешь, возьми мои крючки. Я другие сделаю.
Бундин молчал.
Тот день был отмечен многими событиями, но одно произвело на юнг впечатление сильное и, пожалуй, неожиданное. Никогда не угадаешь, что скажет и какой сюрприз преподнесет наш ротный. Все он делает как-то по-своему, на свой манер. Котенко, выполняя приказ старшего лейтенанта Пшикова, построил роту. Мы смотрели на свое начальство с любопытством, а Александр Васильевич Пшиков, в свою очередь, тоже приглядывался к нам, как бы изучая. Он хорошо знал, что у каждого из нас характер далеко не мед, и он по долгу службы обязан помочь нам, помочь как воспитатель и как командир-единоначальник.
— Эти крючки я сделал сам, значит, и вы, юнги, можете сделать, — Пшиков говорил увлеченно, будто школьный учитель, даже глаза у него светились. — Показываю. Берете кусочек тонкой проволоки. Длина небольшая: три-четыре сантиметра. На обоих концах делаются ушки. Смотрите сюда. Не отвлекайтесь. Затем проволочку сгибаете пополам. Вот так. Получается буква с вензелем. Но мы еще не знаем какая. Но догадываемся. Она может быть похожей на заглавные “Л” и “А”. Операция последняя. В том месте, где надо провести черточку, чтобы окончательно узнать букву “А”, следует еще раз перегнуть проволочку. И что мы имеем? Имеем в наличии — крючок. Итак, весь процесс изготовления крючков состоит из четырех операций. Для тех, кто не понял, повторяю.
— Нет, не надо, товарищ старший лейтенант. Всем ясно, — загалдели юнги.
— Добро. Приступайте. Утром проверю.
В тот день, точнее, в вечерний час, вся третья рота делала крючки для шинелей.
Шинель у юнги одна. В ней, многострадальной, и в строй, и в караул, и на хозяйственные работы. Для парадов и смотров она, разумеется, не годилась. Слишком уж непрезентабельный имела вид: потертая, в каких-то местах прожжена. А подол шинели? Вспоминаю с печалью. Подол размочаленный, будто рабочая часть метелки. Но это еще не все. У наших шинелей часто отрывались крючки. А о пуговицах и говорить не приходится. Они — роскошь. И давным-давно кем-то безжалостно срезаны. Пробовали искать злоумышленника — пустая затея. Итак, крючки!..
Снабженцы хватились, а крючков, самой мелочи, на складе не оказалось. В свое время не запаслись, как и пуговицами. Но нам, юнгам, ни жарко ни холодно. Попробуй встань в строй в распахнутой шинели. Сразу же — наряд вне очереди! У старшины 1-й статьи Котенко такая “норма” для впервые попавшего на заметку, а то и три наряда можешь получить, как юнга Бундин. А строй, как мы уже знаем со слов старшины роты, — святое место. В ушах наших, как напоминание о дисциплине, до сих пор звучит зычный голос Котенко:
— Ро-о-о-та! Слушай сюда. Никто, ни один юнга не шелохнется в строю. Все должны знать: командир не простит, командир строго взыщет! Неважно за что… Строй — святое место!
Старший лейтенант Пшиков пообещал проверить крючки на шинелях утром, а заглянул в палатку перед отбоем. Переживал, видимо, за нас. Справимся ли? Прохаживаясь вдоль стола, за которым юнги мастерили крючки, он то и дело наклонялся, подсказывал, как сподручнее и в каком месте согнуть проволоку, чтобы получился маленький и аккуратный крючочек.
— Знаете, Бундин, — произнес старший лейтенант, — а я ведь был уверен, что ваши руки все могут. Если вы оказались здесь, в скиту Савватьева, то надо уметь все: высечь огонь из камня, соорудить землянку, запастись дровами на зиму… На мой взгляд, все это требует большего умения и сноровки, нежели гнуть крючки. Я не понимаю людей, беззаботно относящихся к завтрашнему дню. Тот, кто делает дело спустя рукава, способен лишь на короткую вспышку, но на длительные боевые действия его не хватит.
Слова ротного относились не только к Бундину, а ко всем нам, юнгам.