ОЗОРНЫЕ БАРЫШНИ
(Окончание. Начало в №24).
III
Никитка Авдюков сызмальства был любопытный. Да нет, никогда и ни за кем он не подглядывал. Почто такое? Просто родился в крестьянской бытности, в семье большой и ладной. Крепкой семье, как говорили в ПолхМайдане. С раннего детства перед ним красовалась одна работа: и родители, и старшие братья-сестры без дела не сидели. Вот за ними и подсматривал Никитка, путался под ногами, а когда все произошло — никто из взрослых не заметил: в руках мальчугана и топор играет, и коса среди молочая поет, и самовар, ухватив за уголья, пузырится и радуется. На все руки дока. Вот тебе и любопытство! Отец его, Ефрем, помнил прадеда, а тот рассказывал о своих родственниках, как они вместе с Федькой Сидоровым ложки деревянные выстругивали. Сначала из ели попробовали, ее в этих краях невидимо, потом березу попытали, только она зубастой оказалась: руки напрочь сотрешь, прежде чем из полена заготовку выпилишь. Да как-то к липе подобрались. Вот уж по всем статьям она подошлась — мягкая, податливая, будто сама бока подставляет. Не увидишь, как белье готовым становится. Суши да отдавай бабам на раскраску. Никитка как родился, так и рос в липовых стружках. Пропах весь лесом. — Ты, мать, гляди-ка, настоящий турурушник растет, — посмеивался отец. — Руки бы себе не порезал, а так что же, хозяйственным вырастет, — выбирала стружки из льняных волос сына мать. Да на самом деле так. Иной человек растет, растет, а вырастает без рук. Нет, они на месте, руки-то, только за что не возьмется, все криво да косо. Гвоздь, и тот не вобьет в доску. А Никитка не такой: коренастенький, крепенький, а уж руки просто золотые. Это кто по его пору стамеской липовую палочку затачивать станет, а из нее куличок получается. Головка кругленькая, крылышки сложеные, клювик весело так к небушку приподнялся. Того и гляди хвостом заиграет. А как старшая сестра кисточкой по белью погуляет, и вовсе птаха запоет. По вечерам с отцом усядется и глаз не сводит, как ловко орудуют отцовские руки над липовой заготовкой. Раз, другой острым ножом отец по липе пробежит, вот тебе и брюшко. Еще чуть-чуть поиграет над деревяшкой, и голова, шея появляются. Вроде на бабу заготовка белая похожа, да только не баба вовсе. Так это девка молодая. Сестры наждачкой поиграют, на край стола поставят и давай краску готовить. Кто кирпич красный толчет, кто голубую глину размешивает, кто сажи из печи достает. Смешают все, разведут, конскую кисточку в руки возьмут. Один мазок, второй, третий. В сарафан цветной куклу деревянную оденут, платок на голову повяжут. Губки алые с румянцами наведут, носик курносый к небушку подымут, чиркнут кисточкой, и прикроет красавица лукавые очи искристыми ресницами. А еще макнут в краску алую кисточку, и бегут по всему сарафану цветы красные, малиновые. Как к одной барышне другая прибавится, к ним третья, четвертая, так целый девичий хоровод на столе играется. И нет ни одной красавицы, похожей друг на дружку. Взглянуть бегло: все одинаковые, ан нет. Одна долу смотрит, глаз не поднимает, будто смущается. Другая брови дугой изогнула, смотрите, мол, какая я видная, не чета подружкам, а третья и вовсе во все зубы улыбается, только румянцы на щеках играют. Вот-вот заговорят, запоют, засмеются заливисто. Ну, озорницы, одним словом. Так и год проходит, пятый. Вырос Никитка, заженишился, и надо же такому случиться, что пришел на Русь войной Наполеон французский. К самой Москве подобрался. Сколько земель наших погубил, народу положил. Никитку Авдюкова и забрали в солдаты. Было это в тысяча восемьсот двенадцатом году. Убивалась мать, провожая на войну сына: — Не свидимся с тобой больше, кровинушка моя. Не дождусь тебя. — Брось ты, маманя, угомонись. Как это так: я свою сердечную красавицу и не увижу. Да не бывать такому. Вернулся, как есть возвернулся в свой Полхов Майдан. Да чудно так воротился — принес с собой штуку замысловатую, ее с первого-то взгляда и не поймешь: то ли для дела какого, то ли для игрушки. А какие тут игрушки — ушел Никитка на войну парнеммолодцем, а домой пришел мужиком седовласым. — Это что же за диковинка у тебя такая? — приставали к нему большие и малые. — Неужто для дела все эти загогулины? Телега не телега, жернова не жернова. А Никита Ефремович, так теперь к нему старики обратились, только в усы посмеивается. — Темнота, скажу вам, как есть дремучесть. Это то-кар-ный ста-нок, — нараспев так отвечает. — Увидите вот, какой он пользительный.
IV
Сам-то Никитка помалкивает, как в иноземном краю этот токарный станок присмотрел. Французов тогда отогнали и остановились на постой в небольшой деревушке — то ли польской, то ли немецкой. Поди разбери, где ты, если все балакают не по-нашему. Как так получилось, только Никитку на постой определили в крайний дом. Там-то он и учуял сразу дерево, вернее, деревянную стружку, и давай с расспросами приставать. Ничегошеньки не понимает хозяин ненашенский, а видит: не простой этот русский, коли так искусно на руках показывает, как надо дерево точить. Да и повел его в мастерскую. Да и давай показывать чашки-ложки выточенные. Да и давай кусок дерева пристраивать между чудных колес — одно большое, другое поменьше. Крутит большое, а маленькое в догонялки наяривает, а между ними деревяшка такую скорость набирает, что поднеси к ней острый ножик — в струнку превратится. Целую ночь в мастерской пробыли, а как утром сигнал на сборы прокричал, в строй солдатский и стал Никитка, и ружье здесь, и скатка, и к левому плечу два колеса пристроены. Старший-то над ними изумился сначала, уж ругаться хотел, наказывать Никитку, а как тот все порассказал, заулыбался: — Что же, али мы не свои? Поможем, коли тяжело будет, лишь бы нашей русской красоте потрафить. Потрафили, еще как потрафили. Собирает токарный станок Никита Авдюков, а возле него весь Полх-Майдан столбняком стоит. Недолго парень возился, а как колеса закружились, и пошла стружка в разные стороны. Глазом не успели моргнуть, как скалка появилась. Белая, ровная, гладкая. Подноси кисточку и раскрашивай. Одна беда: ремень, что приводит в движение колеса, быстро так брюхо опустил, и остановилась работа. — Вот и в чужедальней стороне такая же картина, — загрустил Никитка. — Часто ремень менять приходится. — Да разве такие веретена такой ремешок выдержит? — кашлянул в кулак Егор Масягин. — Вы постойте-ка чуток. Скрылся Егор в проеме дверном, а потом вновь появился. Поглядели мужики на него, да и давай смеяться: — Смотри, что принес. Кишку овечью! А Егор и не слышит насмешек. С Никиткой кишку эту самую к колесам пристраивает, а как все аккуратно сделали, завертелись колеса. И час крутятся, и другой, только стружка летит, только белые чушки вылетают из-под станка токарного. Целую гору наточили, теперь только за кисточкой дело. — Я, мужики, на войне-то Отечественной слышал, как сам император Петр Великий дерево точил. Искусный мастер, говорят, был. Уж царь смог, а мужику и подавно на роду написано. Думать-то было нечего. Лес кругом. Травы полно для скота домашнего, а вот рожь-пшеница совсем не родились. Куда ни глянь, везде сущий песок. Что на нем вы растишь? Силы изведешь, время даром потеряешь, а толку никакого. Чем заниматься, чтобы прокормиться, детей поднять, себя попусту не растерять? Да вот же оно, делото: не ленись только, игрушку точи, утварь домашнюю, украшай ее. Да и свобода дадена — никто над полхмайданцами в начальниках не стоял. Ни одного барина не было. Никому не подчинялись, а законы блюли. Рядом совсем, в сельце Криуши, что помещик вытворял. Красивому парню в жены кривоглазую девку засватывал, а красной девке — парня уродливого да негодного. Молчали. Погорюют, погорюют, а не перечили. В Полх-Майдане такого не было, все знали, какого рода-племени здесь народ. Так вот и зажили здесь, на речке Полховке. Деревом зажили, липой. Матрешкой да ложкой, коньком-горбунком да чашкой расписной. Незаметно, а матрешка далеко от Полх-Майдана шагнула, аж до заморских странгосударств добралась. Ай да Никитка Авдюков! Как помог народу: и Наполеона французского из России выгнал, и станок токарный домой принес. А это, кто знает да понимает, народу страсть какая хорошая помощь.
V
Времени после этого не так уж и много прошло, да такое в майданском лесу произошло, что все враз о Никитке забыли. Нет, не навсегда, конечно. А дело было так. Аккурат посредине улицы стоял дом Игната Гонюкова. Добротный дом, а уж шумный, и говорить об этом нечего. Куда ни глянь — по табуреткам, по лавкам одни ребячьи головы торчат. Которые постарше, которые совсем малые. Да при такой ораве какие дела могут быть, тут только успевай приглядывать, на бесконечные вопросы отвечать да на стол щи, кашу подавать. Что тут делать? Вот и придумал Игнат: ну-ка, пусть каждый по куколке делает. Нет, не деревянной — тряпичной. Малышня маленькие куклы мастерит, а кто постарше — побольше. Полюбилось занятие ребятишкам, а как руку набили, Игнат и говорит за вечерним самоваром: — Завтра липку вам дам, попробуйте-ка свои тряпичные куклы в деревянные превратить. Спать не спали дети, все утра дожидались, а как только солнышко из-за горизонта выползло, все, как горох, из своих постелей повысыповали. — Тять, ты чего же не встаешь? Усмехается Игнат, утреннюю дрему сгоняет. А как встал, так и пошел наставлять да учить, как липовую кору снять, как ладно да гладко деревяшку очистить, как в руки ножик взять и к резьбе приготовиться. Старшим наказывает за младшими смотреть, а младшим — старших слушаться. Уселись все, пыхтят, стараются. На материнский призыв к пирогам не откликаются. И пошло дело. Кто помоложе, тот маленькие матрешки вырезает, кто постарше — те большие. И все получаются разные по размеру: малюсенькие, чуть побольше, еще больше, а одна и вовсе большущая. Игнат у каждой середину вырезал, обработал, и получилась каждая матрешка внутри полая. — Эт ты к чему, батюшка? — пристают ребятишки. — Какие вы, право, нетерпеливые. Вот вам краски, кисточки, а ну-ка всем красоту по белому дереву наводить. Малышня пыхтит, потом обливается, а дело делается. Вот уж платьица готовы, и лицо из-под полушалка выглянуло, и алые губки в приветливой улыбке расцвели. — Как есть наша семья, — кричит старшая дочка, — смотрите-ка, все матрешки на нас похожи. Не один день так-то прошел, работа трудоемкая, краска тоже времени требует. А как куколки обсохли, взял Игнат большую матрешку, в нее поменьше вставил, а в эту — еще поменьше, и так до самой махонькой. Тут и побежала молва по Майдану: — Игнат Гонюков брюхатую матрешку смастерил. Да что ведь любопытным? Они к дому Гонюкова побежали, а тот уж стул в патрон забивает. Стулом липовая чушка называется, а патрон — приспособление на станке. Рядом ребятишки стоят, заготовки ждут, чтобы взять сразу да за дело приняться. — Ты что же, Игнат, нам свое чудо не явишь. Уважь, покажи, что ты с матрешкой наделал. Отложил дела Игнат, в дом пошел, а потом прямо здесь, на завалинке, большущую матрешку поставил. Повинтил ее и открыл. Достает матрешку поменьше. А вслед за этим еще меньше и еще, и еще, а последняя и совсем птаха еле видимая. В рядок поставил, у мужиков рты пораскрывались. — Ишь ты, занимателка какая вышла. Вот тебе и брюхатая! Да тут целый девичий хоровод получился. С тех пор и пошла по свету гулять необыкновенная полхмайданская матрешка. В руки берешь одну красавицу, а в ней целое семейство. Потом уж все поняли: каких только в нижегородских землях деревянных диковин на свет ни рождали, а таких, как в Полх-Майдане, нигде не было — ни в Семенове, ни в Городце, ни в Богородске. Вот ведь какую штуковину Игнат Гонюков со своими детками на божий свет явил.
#газета #землянижегородская #проза #литература #чтение