МАЛЬЧИК, КОТОРОМУ НЕ БОЛЬНО
(Продолжение. Начало в №№ 4-6).
Восклицательная война
Потом начались какие-то взрослые разговоры. Я их не слышал. Вернее, слышал их обрывки. Отдельные из них слова. Какие-то запоздалые фразы, которые взрослые не успели договорить во время спора и договаривали при мне, думая, что я не пойму, даже если услышу. Наверное, они не думали, что больные люди могут оказаться чувствительнее их. Догадливее. Смышленее. Болезнь лишает человека чегото важного в одном месте. Зато добавляет в другом. Слепые, я думаю, лучше слышат. А глухие лучше видят. А могут ли, к примеру, дети с церебральным параличом лучше соображать? Уверен в этом. Мне иногда казалось, например, что по отдельным словам я могу восстановить всю фразу. А по отдельным фразам — взрослый разговор. Если и не точно, то приблизительно. Примерно. А смысл разговора — так наверняка. В общем, как говорила моя философская Бабушка, — если в одном месте что-то убыло, то в другом — прибыло. Сначала я понял, что Мама что-то такое Папе предлагает. Ему приятное. Он смеется. Но что-то говорит несогласное. Мама шутливо сердится. Пока это никого не касается. Что-то они обсуждают их совершенно личное, взрослое. Не для нас с Бабушкой. Потом Папа немножко проговаривается Бабушке, и она ходит с круглыми глазами. Нет, конечно, приходит ко мне в комнату вполне обычная. Моет меня. Приводит в порядок. Разговаривает о всяких пустяках. Потом присаживается, чтобы погладить мои бесчувственные ноги, задумывается о чем-то, и глаза ее округляются. Будто увидела что-то необыкновенное. Оттого и глаза круглые. Потом стал сердиться Папа. Я слышал издалека, как он кричал на кухне Маме: — А как же Мальчик? — то есть я. Она отвечала негромко. И тут не нужно быть очень прозорливым, чтобы понять — говорят обо мне. В другой раз я услышал, как крикнула Мама: — Я спасаю семью! Это было на улице. Я катался в своем электромобиле. — Сначала надо вылечить! — негромко бросил Папа, завершая очередной спор. — Надо жить дальше! — воскликнула мама в другой раз. Папа ей возражал: — Ты думала: а если все повторится? Мама кричала: — Опять во всем винишь меня? Да посмотри в зеркало! Наступала тишина. На день. Или даже на неделю. И я теперь хорошо знал, что в нашем доме поселилась Ссора. Ссорящиеся стороны воюют восклицаниями. Они похожи на острые копья. Каждое доставляет боль. И, может быть, не столько другой стороне, сколько себе. Вот такие копья. Обоюдоострые. Война восклицательных знаков. Она шла и шла, эта война, и я точно знал, что в этой войне я — причина. Все из-за меня.
Подземное озеро
И тогда меня принялись бурно лечить. Меня лечили и раньше. Я был своим человеком в больницах для детей. Меня узнавали врачи. Первыми здоровались медсестры и нянечки. Иногда мне казалось, что я прямо тут и родился — в клинике для детей, больных церебральным параличом. Я долго жил среди параличных церебральщиков — один из них. И ничего не зная умом, душой чувствовал, что съезжал куда-то вниз. В какое-то такое подземное озеро, куда сливаются все больные дети. Больные не только параличом, но и всеми другими неприятными и плохо лечимыми болезнями. Нелечимыми тоже. В этих больницах главное лекарство — вранье. Тебе улыбаются, когда колют в руку или попу. Тебе бурно радуются, когда везут на рентген или на УЗИ — так называется ультразвуковое исследование. Тебе делают больно с таким видом, будто всем вокруг приятно и радостно. Ну а тебе-то уж приятнее всех. Детям улыбаются, а они отчегото становятся пугливее, молчаливее, безответнее. И головы их опускаются. Вот это их объединяет — беспомощность перед взрослым враньем, улыбка вместо слов, медицинское неверие, прикрытое оболочкой лжи. Это детей соединяет и сливает через невидимую огромную трубу в подземное озеро. Но почему в подземное? Неизвестно. Просто их нигде нет. Не видно же в песочницах детей, завербованных церебральным параличом. Нету в детсадах ракушников — больных раком. Нету вичей, ВИЧ-инфицированных, есть такая неизлечимая зараза. А туберкулезников вы видали? И я не видал. Слыхал. Все в той бесконечной белой больнице с разными адресами и одинаковыми лицами докторов. В один прекрасный день мне все это явилось: подземное озеро не видимых обычным людям больных детей. А может быть, это ночью мне приснилось? Всем им там тихо, тепло и даже немножко счастливо. Есть такое маленькое счастье — когда никто не видит тебя — больного, может, даже уродливого. И если не боитесь правды — даже очень уродливого. И вот все мы там бултыхаемся при свете факелов — в теплой, морской, очень прозрачной воде. Все одинаковые. Похожие. Все немножко родные, потому что отупели от взрослого вранья и медицинских улыбок. Потому, когда Мама мне сказала, что надо лечь в больницу, я устроил истерику. Бабушка и Папа меня едва успокоили. А Мама улетела на Лазурный берег. Это во Франции. На какой-то неотвратимый симпозиум.
Папины доктора
Едва она уехала, Папа стал меня лечить с особенной яростью. Он взял отпуск, но с утра уезжал из дома еще раньше, чем когда торопился на работу. И к вечеру привозил нового доктора. Или сразу нескольких докторов. И все повторялось снова. Они что-то бурно обсуждали, но все эти обсуждения заканчивались тем, что меня кололи тонкой иголкой и спрашивали одно и то же: — Больно? — Нет, — отвечал я. Они вздыхали. И выходили. Когда они шли ко мне, их шаги были частыми и торопливыми. Когда уходили — медленными и задумчивыми. Кажется даже — разочарованными.
Доктор с хулиганами
А однажды много ног сразу затопало! Будто стадо ведут на водопой. Только вот какое стадо? Не четвероногих, это понятно. Зато у этих двуногих крепкие копыта. Или твердые подметки. Вошли Папа, Бабушка, женщина в белом халате и двое мальчишек, класса, наверное, из третьего. Каждый — на две головы меня выше. Я сразу сжался. — Здравствуй, Мальчик, — сказала врачиха и тут же повернулась к взрослым. — Я ведь психолог, вы знаете, поэтому давайте гденибудь поговорим, а дети без нас пообщаются. Это очень важно для Мальчика. И они вышли в соседнюю комнату. Я совсем в кокон свернулся. Была бы моя воля, замотался бы бинтами с головой. Или хотя бы одеялом накрылся. Но ведь гости. Надо принимать, ушла Бабушка. О чем-то говорить. — Проходите, — сказал я какимто противным, писклявым, совсем не моим голосом. Парни прошли, сели на стулья возле стенки. Оба какие-то похожие. Только один повыше другого. Похоже, братья. — Лебеди мы, — сказал тот, что постарше. — Я Серега. Он Петруха. — В каком смысле — Лебеди? — спросил я. — Фамилия такая? — Фамилия Лебедевы, — пояснил младший, — а зовемся Лебедями. Так проще выражаться. — Вроде кликухи, — объяснил старший, Серега. — А у тебя есть кликуха? — спросил Петр. Я пожал плечами. Кто бы мог дать мне кликуху, если я тут один всю жизнь лежу, не считая бессчетных больниц. — Ну давай, ты будешь, э-э, — задумался Сере-га, — Безногий. — Ты чо? — толкнул его Петруха локтем. — Маманя тебе выдаст! — Ну не Псих же! Видишь, он нормалек, не то, что тот, у которого мы тогда были! — Тот Псих! — согласился Петруха. — Ну! А этот просто Безногий. Ноги у него не ходят, вишь. Но с головой все в порядке. Меня охватил какой-то озноб от этого обсуждения. В первый раз обо мне при мне говорили как об отсутствующем. — Ты чо, пацан, — снова спросил старший. — Помираешь? Худо тебе? Я молчал. Не знал, что ответить, и поглубже натягивал одеяло. Уже до подбородка натянул. Как с ними разговаривать? Скорее бы ушли! — Да нет! — проговорил я, похоже, совсем жалобно. — Ну что ты к нему пристал? — спросил Петруха брата, пихая его локтем в бок. — Ничо он не помирает! Просто ходить не может! Мало ли какие болезни у людей бывают. — А я — чо? — удивился старший. — Я ничо! Пусть живет. Мне не жалко! Только, может быть, сейчас я разглядел их повнимательнее. Оба в серых пуловерчиках, рубашечьи воротники навыпуск. Джинсики и кроссовки с одного прилавка. Да и сами-то они — из одной печки пирожки: румяные, со светлыми челочками. Пока улыбаются — ничего. Но если их разозлить, наверное, выйдут чистые хулиганы. У хулиганов не было условий показать свои способности. Где тут разгуляешься? Комната о двух окнах, кровать, на которой я лежу, коврик. Ну там зеркало на стене, и под ним целый склад разных мишек, мышек, обезьянок, собак, лягушек и всякого другого неживого зверья. Братья будто только их заметили. Ринулись, словно малыши. Стали за собак рычать, за кошек мяукать, за лягушек квакать. И хлопать ими друг о друга. Изо всех сил. Война началась. Сначала они просто лупились игрушками, потом стали их расшвыривать, и я сначала попробовал смеяться, чтобы разделить их радость. Но весело-то мне совершенно не было. А мой смех, похоже, их ободрил, и они стали игрушками кидаться. Слоник зацепил абажур и закачал лампу надо мной — она летала с каким-то опасным звуком. Наверное, угрожала упасть. Но Серегу и Петруху это совершенно не трогало. Они раскидали мое игрушечное царство во все углы. Кто-то из моих любимцев даже на шкаф залетел. Кажется, это был розовый поросенок. Пару раз досталось мне. Один раз слегка. Легким касанием зацепил меня серый плюшевый конекгорбунок, не очень-то большого размера и веса. А вот маленький, но твердый лягушонок врезался прямо в глаз, и я невольно вскрикнул. Дверь растворилась, на пороге была Бабушка. Вид у нее был совершенно ошеломленный. Не привыкла она к таким детским шалостям. Но Бабушка оставалась философской даже в таком положении. Она мельком взглянула на развал и воскликнула: — Ну что это за Батрахомиомахия! Я, слегка ошарашенный боем прихожих братков и чуточку контуженный лягушонком, понял, что Бабушка обозвала братьев мафией. Однако еще до наступления сумерек, после того как Бабушка сложила мое царство в прежнем порядке, выяснилось, что Батрахомиомахия — это война мышей и лягушек. Была такая легенда. И так называлась комедия древнего писателя по фамилии Аристофан. Я подумал-подумал, и перед сном прочитал Бабушке такие стихи: — Явились два братана Сыграть Аристофана. Она долго хохотала. Так что тот психопатический визит закончился не так уж страшно.
(Окончание следует).
#газета #землянижегородская #проза #литература #чтение