А потом была
«От Сталинграда в Берлин» — написали они на стене рейхстага майским днем перед самой Победой. Это так — он тоже от Сталинграда шел. Но это когда наступал, а еще он отступал, вернее будет сказать, отходил с боями, принимал свое боевое крещение, обстреливался, привыкал к потерям, озлоблялся, может быть, чтобы потом пройти тот основной победный путь от волжского города до самого фашистского логова и подписать конец войне.
Отходить он начал из-под Воронежа. Их, молодое пополнение, бросили закрывать прорыв в обороне. Прямо с марша грузились в машины и ехали на совсем недалекую передовую. Подошла и его очередь, а машины оттуда не вернулись, отсекли их гитлеровцы…
В тот день смерть пожалела его, приберегла.
Ага, вот еще Васильевка вспомнилась. Не та родная деревня в Сеченовском районе, где жил он до войны, а другая, все под тем же Воронежем. Там, прямо в чистом поле, их бомбила шестерка фашистских самолетов. Бомбила, не торопясь, выбирая скопления людей погуще… Все тогда перемешалось: гражданские беженцы, солдаты… Он упал в бороздку на картофельном поле и укрылся хрусткой ботвой. Уцелел.
Все думалось, что перехитрил он в тот день свою смерть.
Под Сталинградом на станции Серебряково, куда их перебросили эшелоном, стояла непривычная тишина. Здесь уже находились четыре эшелона с военными грузами, беженцами. Их, солдатский, подошел пятым. Он удивился беспечности происходившего. От войны недалеко, а тихо.
— Дед, а что, тут не бомбят? — спросил он сидевшего у станционного строения старика.
— Нет, сынок. Полетают высоко и улетят.
Из эшелонов высыпали солдаты и, словно забыв, что они на войне, принялись разжигать костерки и ладить над ними котелки с варевом. Пока его друг Павло раздувал пламя, он пошел разжиться дровишками. Только отошел от станции — небо протяжно застонало. Он уже знал, что это такое. Первое, что почувствовал, — стыд. Вот поговорил со стариком — и будто беду накликал. Но что уж теперь. От эшелонов врассыпную бежали люди. И он отбежал и юркнул в старый погреб.
Самолеты, сбросив бомбы, прошлись вереницей с пулеметным и пушечным огнем и, до предела опроставшись, улетели.
Так в погребе, бессильный что-либо сделать, он переждал свою смерть.
До самого Сталинграда по-над Доном шли хутора. Однообразные, безлесные, пропыленные и настороженные, по самые окна нахлобучившие выцветшие соломенные крыши. Сколько их было, какие, где? Глазу остановиться не на чем, а то, быть может, и удержал в памяти какой.
А вот балки помнятся. Овраги помнятся, в которых прятались, сосредотачивались, жили ожиданием.
Да помнится еще высотка 163,3 на правом берегу Дона. Вначале он долго разглядывал ее на командирской карте, в которую теперь имел полное право заглядывать: был он тоже хоть и маленьким, но командиром — младший сержант с подчиненным ему третьим минометным расчетом.
На рассвете с той высотки выживали немцев. Высотка огнем замыкала степь, и под этим огнем не двинуться нашей пехоте.
Его минометный расчет бил по высотке беглым огнем. Завязался бой. Поднялась пехота, медленно, но пошла вперед.
В разгар боя заметил Лобурев, что в недалекий от их огневой позиции овраг скатился немец, за ним второй, третий…
— Товарищ лейтенант, немцы в овраге!
— Какие, где?
Объяснять долго, никто, кроме него, их не видел, значит…
— Разрешите мне?
— Действуйте, Лобурев!
Он схватил автомат, четыре гранаты, попросил прикрыть и пополз к оврагу. До оврага метров сто, не больше. Беспокоило одно — гранату не докинуть. Хорошо, ребята соображают: бьют по самому урезу, пыль от пуль вьюжит, немец не высунется, не увидит его, ползущего. Дополз на бросок, но куда швырнуть гранату? Где немцы, в каком месте? Решил первую бросить наугад. Может, ранит кого, так тот голос подаст. Сердце билось, аж от земли толчками отрывало. Граната сработала, но все тихо. Что же делать: броситься к оврагу — подстрелят, лежать и ждать… Долго так продолжаться не могло… И тут он увидел перед собой высовывающийся над оврагом черный ствол пулемета. Он медленно вытягивался на всю длину и стал медленно опускаться на срез оврага.
Стало страшно — первая же пулеметная очередь предназначалась ему, он лежал как раз на линии полета пуль. Он сломал свое оцепенение, одну за другой бросил две гранаты. Пулемет так и не опустился и теперь торчал неподвижно, задрав ствол. Как только прогрохотал взрыв четвертой гранаты, Лобурев был уже над оврагом.
Автомат не потребовался: четверо проскочивших в овраг немцев свое отвоевали. Он вытащил за ствол пулемет, прихватил коробку с лентами и пополз к своим…
Бой они вели весь день. Отступили на запасную позицию, когда кончились мины, а когда отступали, прикрывались трофейным пулеметом — пошел в дело. Потом опять наступали и бросали мины в цепи контратакующего врага. Высоту 163,3 отбили и своей пехоте помогли. У станицы Клечской это было. Медаль «За отвагу» — оттуда.
Бой тот хорошо, до мелочей помнится, потому что опередил он в том бою свою смерть.
Георгий Архипович навырывал из тетради листочков и чертил на них схемы боев, в которых участвовал. Ему так удобнее и легче пояснять. Чертит до самых малых деталей. Зрительная память у него не случайная. До войны два года учился заочно в Московском художественном училище имени Н. Крупской. Аккуратно и в срок отсылал выполненные задания: пейзажи, натюрморты, портреты. Говорили, что он хорошо чувствует цвет. Не война, стал бы оформителем или учителем рисования, а может быть, и художником. Его умение в армии пригодилось — брал первые места за оформление стенных газет…
Что теперь гадать, кем был бы человек, не случись война. Главное, теперь кем стал. Большая жизнь прошла. И работал он в ней бригадиром слесарей на хлебозаводе. Жил трудно — на квартирах, в бараках, коммуналках. Не жаловался. О сегодняшнем житье речи нет — так и не мечталось. Да еще домик в деревне приобрел. Принялся пчел разводить. Вроде всю жизнь в городе прожил, а к земле быстро привык. С людьми быстро сошелся. Свой брат, деревенский фронтовик, уважительно к нему — Архипыч.
Вечером, освободившись от дел, бывает, заглядывают посидеть. Из войны только веселое вспоминают да маршалов, которых удалось повидать. А как-то с тревогой зашли.
— Архипыч, посмотри, — протянули газету.
Он читал и чувствовал, как огонь какой-то тяжелый все внутри выжигает. Говорилось в газете, что в одном селе злые языки фронтовика в дезертирстве упрекнули за то, что тот во время войны в отпуск приезжал. Не верилось людям, что во время войны отпуска могли давать, — значит, с фронта человек сбежал. Глупость невиданная, но черным по белому о ней рассказывалось.
— Надо помочь фронтовику, Архипыч, но у нас примера такого нет, чтобы кто-то в отпуск приезжал.
И тогда он сказал:
— Есть пример, я.
Под Великими Луками дело было. Немец наступал. Бой шел тяжелый, непонятный, все перемешалось: то наши верх брали, то немцы у самых позиций окажутся. Дрогнули солдаты, об отходе заговорили. Может, и имели на это право — связь-то прервана, да чувствует Лобурев, что не время отходить. И вот когда фашист в очередной раз приналег, приказал он беглым огнем его встретить. Последние мины выпустили, но отбили атаку, и бой затих.
Вечером вызвал его командир.
— Ну, Лобурев, молодец. Скажи, чем тебя наградить. А может, домой поедешь, в отпуск? Мы на отдых отходим, и есть такая возможность. Выбирай.
Он выбрал отпуск. Дороже всяких наград было с матерью повидаться. Войны еще много впереди, может, и не суждено будет.
Не видывали в деревне такого — человек с войны в отпуск приехал. Все десять дней шли к нему женщины с одним вопросом: «Не видел ли моего там?» Смотрел он на них — слезы в глазах и надежда. А что он? Война вон какая огромная… Как мог, рассказывал, как мог, успокаивал… Тяжело те десять дней дались.
О своем отпуске и рассказал он в письме, да еще товарищи от себя добавили и отослали в газету, подписавшись: «Минометчик Лобурев Георгий Архипович, наводчик Каликин Константин Александрович, снайпер Ручкин Александр Александрович». Так военные специальности и указали, потому что вели справедливый бой за своего неизвестного товарища-фронтовика.
Быстро пришел и ответ. Сообщали, что против клеветников возбуждено уголовное дело.
Какому солдату не мечталось закончить войну в Берлине! Но военные дороги по желанию не выбирают, ведут солдат по ним боевые приказы. По всему было видно, что он, минометчик Лобурев, в Берлин не попадет. Дороги привели его под Кенигсберг, где добивал он прижатого к морю и не хотевшего сдаваться врага. Война тут совсем стихала. Смирился солдат со своей участью, что не видать ему Берлина, а тут приказ: погрузка по машинам и длинный марш по теплой весенней земле освобожденных районов под самый Берлин. И снова завертелась круговерть войны.
4 мая в западной части Берлина он был ранен в мягкие ткани ноги. Весь день еще в горячке вел бой, а ночью рана разболелась, и утром чуть доковылял до санчасти.
Осколок удалили простым пинцетом. Так он и вышел из войны. Похоже, и смерть от него отвязалась.
Утром 7 мая майор Гальченко, командир одного из подразделений, собрал всех свободных, а таковых вместе с ним набралось девять человек, и повез в рейхстаг, в то самое логово, о котором столько слышалось и хоть глазком хотелось взглянуть.
Рейхстаг был пуст. Кругом пепел, головни, нагромождения обломков, переплетенный металл.
В этой громадине с высоченными потолками, нишами, лепниной Лобурев впервые осознал, что бродят они бесцельно, как на мирной экскурсии, глазеют на все без опаски, и майор, прихвативший их в грузовик, сам не знает, куда идти и на что смотреть. Но командирское начало взяло верх, и майор предложил расписаться на стене. И только тут они заметили, что сделать это почти невозможно — все стены от пола на высоту поднятой руки были исписаны. Тогда натаскали обуглившихся досок, камней, соорудили пирамиду… Кто писал на стене, не помнится. Он бы написал лучше, у него отличный почерк. Рана не дала подняться, помнится только, что тот, кто писал, переспросил его: «Как писать — Лобарев?» И он уточнил: «Лобурев, пиши с буквой «у».
Часа два бродили они по рейхстагу, и разве мог он подумать, что смерть еще не оставила его. Она пристально следила за ним и подстерегала за одной из дверей, которую он беспечно открывал. За открытой дверью его нога не нашла опоры, и он, чудом среагировав, намертво сжал красивую бронзовую ручку на распахнувшейся дубовой двери, а другой рукой успел ухватиться за косяк. Внизу на большой глубине лежали перемешанные бомбовым взрывом рухнувшие бетонные перекрытия этажей.
В этот день смерть в последний раз предупредила его.
А потом была Победа…
Вячеслав ФЕДОРОВ.
Фото Николая МОШКОВА.