Борис ВОЛЫНОВ, летчик-космонавт: «Я 13-й по счету!»
Состоялась первая стыковка космических кораблей «Союз-4» и «Союз-5». Командиром «Союза-5» был Борис Волынов. Тогда впервые осуществился переход из одного космического корабля в другой через открытый космос. Два космонавта из тройки экипажа «Союза-5» (Евгений Хрунов и Алексей Елисеев), успешно завершив программу полета, благополучно добрались до земли. Борису Волынову предстояло возвращаться домой в одиночку. Все шло благополучно, но потом произошла нештатная ситуация: спускаемая капсула космонавта не отстыковалась от грузового отсека. Начался неконтролируемый спуск. В аналогичной ситуации за два года до этого погиб Владимир Комаров...
-
Об этом полете, о том, как стал космонавтом, рассказывает Борис Валентинович Волынов. – Борис Валентинович, расскажите, как вы попали в отряд космонавтов.
– Был я тогда летчиком, и вроде неплохо летал – стаж приличный, войска противовоздушной обороны Москвы. Летная элита. Престижно. И вот как-то на аэродроме, буквально во время полетов, мне было приказано быстренько направиться к командиру полка: вызывает, мол. В чем дело, непонятно. Я пошел.
Иду, а сам думаю: «Интересно, командир полка вызывает крайне редко, и обычно тех, кто проштрафился, либо если ситуация чрезвычайная». Прихожу в штаб. Дежурный меня в сторонку отвел и сказал, что перед разговором нужно бумаги подписать о неразглашении – так отчетливо по слогам и произнес: «о не-раз-гла-ше-ни-и». Я даже не знал, о чем и кто будет со мной беседовать. Ну, подписал: мало ли что.
Захожу в комнату: командира нет, за столом сидит подполковник. Погоны у него военного медика. И начал он мне что-то загадочно говорить о полетах, о новой технике, о перспективах. Видимо, из-за моего молчания гробового, да и взгляда тяжелого, он решил изменить тактику разговора – стал вопросы задавать. Да все не те. Ну кто, скажите мне, у летчика спрашивает, нравится ли ему летать. Или еще, хочет ли он попробовать новую технику.
У нас ведь поколение было послевоенное: все героями хотели стать, не меньше. Я ему и отвечаю, что интересует меня только ультрасовременная техника, потому что на современной я и сейчас полетать могу. Тут он оживился и спрашивает: «А что вы скажете, если мы вам предложим летать на аппаратах, которые по скорости превосходят истребитель?» – «Что может быть быстрее истребителя?» – подумал я. Парень я был рисковый – предложение подумать отверг сразу же. Одним словом, согласился. На этом наша беседа и закончилась.
Прошло больше месяца. Я уж забыл о военном медике, о его предложении, как неожиданно приходит приказ: Волынову срочно ложиться в госпиталь на внеплановое обследование. Для летчика это почти приговор. Медики в этом плане народ жесткий: чуть что – списание.
– Когда вы узнали, что вас готовят для полетов в космос?
– Подозрения сразу возникли. Только верилось как-то с трудом.
Более всего было неприятно, что проводили эксперименты. Медики ведь упорные: им все надо было узнать, что может человек в экстремальных условиях, чего не может, какие скафандры, нужны ли они вообще, какие высоты опасны, какие нет, какой температурный режим. Очень не хотелось быть подопытным кроликом. Запускали собачек, но собачки бессловесные: они не могут сказать, где хвост болит, где лапа. Так что к космосу шли на ощупь. Космосу нужен был человек. И тебя тогда никто не спрашивал, хочешь – не хочешь. И со своими волнениями должен справляться сам. Мужик все-таки. Так, наверное, и сложился первый отряд.
Медики нам даже хотели датчики вживить, чтобы постоянно наблюдать за изменениями организма. Хорошо, думаю, а как же мы жить-то будем?! А в семье как с женой общаться – с датчиками, что ли? Я тогда понял, что моя жизнь мне уже не принадлежит. Видимо, она стала не моей, когда я поговорил с военным медиком. Хотя в космос мы все рвались. И ради этого можно было вытерпеть многое.
– Наверное, вы уже тогда поняли, что потребует космос, какую цену заставит заплатить?
– Это, знаете, ощущалось с каждой тренировкой. По всему было понятно, что нас готовят для чего-то сверхответственного. А вот резануло, когда Вали не стало. Валя Бондаренко был самым молодым из нас – почти мальчишка. И, кстати, на него очень сильно рассчитывали… Он практически заживо сгорел в барокамере во время тренировки. И ничего сделать нельзя было. Инструктор и медики видели пламя, но открыть капсулу было нельзя.
Наша группа тогда сжалась. Угрюмые и молчаливые ходили все. Каждый из нас тогда сделал свой выбор, бросил свой вызов неизвестному.
А Валя после барокамеры прожил еще два дня. Самое сложное было сказать его жене… Отправили меня, почему – не знаю. Жена была около него до самой смерти. А он все твердил: «В моей смерти прошу винить только меня». Мы, ребята из отряда, к нему рвались, но нас так и не пустили.
Вот такую цену мы тогда заплатили за космос. Все. Этот случай еще раз подчеркнул, что у нас мелочей нет и быть не может. И я всегда учил будущих космонавтов, новые отряды, именно вспоминая Валю Бондаренко: «Мелочей у нас нет и быть не может».
– Вы когда-нибудь жалели о том, что ответили на предложение военного медика?
– Нет. Это мой путь. И потом, если ты связался с космосом, обратного пути нет.
Жизнь у нас, конечно, была своеобразная, но очень интересная, хотя мы как реальные человеческие единицы существовали только для ограниченного числа людей. И по документам мы проходили как летчики, вот только какой части – не значилось. Все было засекречено. Да что там говорить, о Сергее Павловиче Королеве мир узнал, только когда его в последний путь провожали.
А к нам он пришел почти сразу после смерти Вали. Низенький такой, в потертой курточке. Главный конструктор, засекреченный. Никто не должен был знать ни его имени, ни фамилии, ни отчества. Никто даже не должен был знать, как он выглядит. Вся эта завеса секретности только разжигала наше любопытство. А когда он появился, добродушный, очень собранный, очень увлеченный своей идеей, хорошо подготовленный, с большим жизненным опытом, мы как-то опешили. Совсем другим себе его представляли.
Вы знаете, какую он школу прошел, в том числе и репрессии. Он умел рисковать – несмотря ни на что. Понимаете, о чем я говорю? Он постоянно рисковал. И вот он стал нам спокойно и очень тихо, даже доверительно, рассказывать о космосе, о пилотируемых полетах, одноместных, многоместных, о космических станциях… Для нас это в то время было почти сказкой, фантастикой. Мы вначале не поверили.
Программу полетов сворачивать не стали: в марте погиб Валя – в апреле Гагарин полетел. Так что космос себя приближал настойчиво и бескомпромиссно.
– В 1969 году – когда вы поняли, что произошла нештатная ситуация?
– Понимаете, когда спускаемая капсула отделяется от грузового отсека, в иллюминаторы космонавт видит только небо. Я же отчетливо наблюдал антенну грузового отсека. Это при том, что вся техника сработала штатно: приборы показывали, что все в полном порядке. Но я-то знал: они врут!
Автоматически начал перебирать в голове, что можно сделать. А в голову ничего и не приходило. Жутковато становилось при мысли, что ко мне приклеился балласт почти в три тонны. И всю эту массу, грубо говоря, крутит один двигатель. Как думаете, надолго его хватит? А аэродинамика у всей этой махины такова, что перевернуться она ну никак не сможет. Значит, меня ждало падение. И до столкновения с землей осталось всего 30 минут.
– Скажите, такая аварийная ситуация случилась впервые?
– Владимир Комаров погиб примерно в подобной же ситуации. Он, конечно, отстыковался нормально, но спускаемая капсула запуталась в стропах парашюта – начался неконтролируемый спуск… Я был включен в комиссию по расследованию. При мне раскрывали капсулу с телом Владимира Михайловича. Мне пришлось снимать самые последние данные: важно было знать, что человек делал за несколько минут до смерти, в какой позе он находился, до чего он мог дотянуться, до чего нет… Там много было вопросов. Это произошло в 1967 году, а в 1969-м я сам оказался в подобной ситуации. И хорошо понимал, что результат может быть таким же…
– О чем вы подумали в тот момент?
– Оказывается, очень хочется жить, особенно когда мышеловка захлопнулась.
И вот тогда я вспомнил Комарова. Если упаду, ко мне также придут, чтобы считать все показатели приборов, проверить телеметрию. На себе я тогда уже поставил крест: надо было по максимуму оставить информацию для других – для будущих космонавтов. Я выдернул листочки из бортжурнала, засунул их в самую середину тетради, крепко перевязал и положил на место. Отчаяние, конечно. Но, по крайней мере, вероятность того, что тетрадка сможет сохраниться. Дальше стал наговаривать на магнитофон все то, что происходило: каждую мелочь, все показатели приборов. Хотя кто мог гарантировать, что тетрадь и запись останутся при падении целы…
– Скажите, в ЦУПе вас слышали? Земля вам помогала?
– Земля… Когда я доложил про «нештатку», связь тут же закончилась. В ЦУПе все слышали, но ответить ничего не могли. Связь была односторонняя. Да и потом, что говорить с человеком, когда и так все ясно. Могу раскрыть одну маленькую тайну. Я об этом обычно не говорил. После полета один мой очень хороший знакомый сказал, что в ЦУПе все сразу поняли с полуслова. А дело было так… Наступила гробовая тишина. Потом кто-то снял фуражку, положил на пульт. Начинали сбрасываться по трешке, по пять рублей. Вот так. Похоронили…
– Если бы связь была, с Земли можно ли было контролировать спуск?
– В моей ситуации – нет. Слишком большая масса у спускаемого объекта. Это был просто булыжник. Обычный падающий камень, который, проходя через слои атмосферы, еще и нагревался. Я видел в иллюминаторы, как плавится металл. Розовые струи, жгуты раскаленного воздуха, разогретого до очень высоких температур, вьются, прожигают обшивку прямо у меня на глазах! Очень эффектно, до сих пор помню! Гудит, как в топке паровоза. Потихонечку запах гари начал просачиваться в капсулу. Это прогорало резиновое уплотнение люка. Так что до разгерметизации оставалось недолго. А у меня ни скафандра, ничего. Тогда все в «трениках» летали.
– Что же было дальше?
– Считайте – повезло. Из-за пожара произошел взрыв и наконец-таки отсоединился грузовой отсек. Тряхнуло прилично: крышка люка прогнулась так, что думал – выстрелит. Но я тогда решил, что это мой шанс и побороться еще можно – не так все плохо. Однако тут другая напасть свалилась. Парашют раскрылся рано и не полностью. Начали закручиваться стропы. И вот моя спускаемая капсула, как юла, стала вращаться то вправо, то влево… Нагрузки колоссальные. Я все думал: сейчас сложится мой куполочек – и все, конец. Но купол, как ни странно, не сложился: он стал грушевидной формы – это немного выправило ситуацию. Хотя несся я к земле с огромной скоростью и остановить падение было невозможно.
Хорошо, что вовремя сработал двигатель мягкой посадки. Но это не спасло. Удар был такой силы, что у меня верхнюю челюсть переломило. Зубы вылетели все. Так вот до земли и добрался. Живой. Боль страшная. Но я считал, что зубы – это минимальные потери: все могло быть гораздо хуже. Свои последние слова на пленке помню: «Ну вот, дома. А все могло быть хуже, гораздо хуже».
– Где вы приземлились?
– Промазал на 600 км от намеченной точки. В степи приземлился. Где-то под Кустанаем такое местечко есть. Ни души вокруг, ничего, что о человеке могло бы напомнить, только заснеженная степь и мороз, минус 38 градусов.
– Как же вас нашли без связи, к тому же вы практически умерли для ЦУПа?
– Пролетал какой-то рейсовый самолет. А у нас, космонавтов, парашют огромный, да еще и очень заметного цвета – оранжевый. На снегу его легко рассмотреть. Пилот, наверное, и передал, что, мол, так и так, космонавт, видимо, приземлился, координаты дал. Ближайший поисковый Ил-14 меня подобрал. Только не сразу. Промерз я основательно. В капсуле греться было нельзя – там гарью пахло: вся обшивка сгорела, даже на металлическом корпусе были огромные пузыри. Я в парашют завернулся. Сколько пролежал, не помню. Как сквозь дрему вижу: бредут солдатики по огромным сугробам ко мне. А потом один, такой молоденький, как Дед Мороз с пунцово-красными щеками, ко мне первый подходит: «С приземлением, товарищ полковник». Странно было, взлетал я подполковником, а за три дня полковником стал. Быстро сработали.
– Как вас встретил Звездный, ЦУП?
– Сначала на плановые медицинские процедуры направили. Потом, когда говорить смог, дело дошло до пленки. Это же все под секретом было. Ее хотели уничтожить, да, видимо, только хотели. Когда на государственной комиссии рассказывал, что и как происходило (причем несколько раз одно и то же), у меня аж по спине струйки пота текли – настолько были сильные эмоции. Во сне я тоже долго попадал в аварию – просыпался весь мокрый.
Летать мне тогда не разрешили: даже, говорят, к гражданским самолетам близко не подходи, жизни, говорят, не хватит, чтобы такой психологический барьер побороть. Но я подумал: это мы еще посмотрим!
– Вы еще летали в космос?
– Летал. В 1971-м вошел в группу, которую готовили по программе текущих полетов. А в 1976-м полетел. Был командиром «Союза-21» вместе с Виталием Жолобовым. Ну, там тоже своя история, своя авария.
Знаете, со мной не все так гладко. У меня порядковый номер – 13-й. Видимо, счастливый…
Беседу вела Татьяна ЗУБАРЕВА. (stoletie.ru)