07.03.2013

Ее величество взятка

Взятка — порождение государственности. В этом смысле она почти бессмертна. Пока существует публичная власть, есть и великий соблазн воспользоваться этой властью для личного обогащения. Появившаяся в XVII – XVIII веках бюрократия придала взяточничеству столь мощный импульс, что утвердилось неодолимое правило, согласно которому чем сильнее и влиятельнее бюрократия, тем распространеннее и изощреннее взяточничество. Эту формулу убедительно доказало российское чиновничество.

Разлагающая система

К моменту появления в России «классической» бюрократии в первой четверти XVIII века взяточничество и мздоимство успели пустить крепкие корни. Читатель без особого труда может припомнить хрестоматийный случай с осетром-взяткой, кочующий из одного исторического романа в другой.

Проблема заключается в том, что в XVII веке подобное подношение никто не воспринимал как нечто преступное. Человек Московской Руси, несомненно, отнес бы пример с осетром всего лишь к «почестям» и «поминкам». А это уже не взятка, а нечто обязательное, узаконенное традицией и восходящее ко временам «кормлений».

Воевода привык смотреть на свое место как на место «корыстное», «прибыльное». Едва приняв от своего предшественника город, он начинал интересоваться причитавшимся ему содержанием. Интерес обычно заканчивался торгом с посадом: спор шел о размерах «всядневных харчей», «винных браг», «пивных варей» и т. д. Понятно, что в этих вполне легальных способах «покормиться» таились огромные возможности для злоупотреблений. Воевода обыкновенно не удовлетворялся оговоренными «приносами», «почестями», «подарками», «праздничными» и искал способы увеличения своего дохода.

Многое здесь зависело от темперамента и характера «обиженного». Иные, как, например, Федор Левашов, предпочитали действовать нахрапом: объявившись в 1636 году в Сольвычегодске, он потребовал за приезд «полтораста рублев», однорядку и «харчи всякие», которые следовало «носить на двор по вся дни». При этом Левашов ссылался на государев наказ, который, однако, местным посадским не показал. Забывчивость воеводы объяснима: таких статей не могло быть в наказе, о чем, между прочим, в Сольвычегодске догадывались.

Беспардонное вранье Левашова и последовавшее вымогательство привели ко всеобщему недовольству: «Нам, сиротам, с ним, воеводою, жить не можно». Сопротивление завершилось удалением, хотя и не без потерь для посада, ретивого администратора.

Воеводы могли «кормиться» не одними «почестями». Существовали еще «срывы», «мзда», «посулы» — иными словами, прозаические взятки. Законодательство осуждало их. Уже в Судебнике 1497 года запрещалось давать посул судьям, о чем велено было «прокликать по торгам». Но от осуждений было мало толку. Во-первых, потому, что взятку можно было выдать за традиционное подношение, благодарственную плату за «привет и бережение» воеводы. Во-вторых, потому, что преследование взяточника на практике оказывалось делом чрезвычайно трудным и разорительным.

В итоге мздоимство процветало, находя самые разнообразные формы для своего проявления. Острый на словцо русский человек отразил эту ситуацию в пословицах и присказках, необычайно сочных и одновременно удручающе злободневных: «Не ходи к нашему воеводе с одним носом, а ходи с подносом», «Земля любит навоз, а наш воевода — принос» и т. д.

От воеводской приказной избы в городах не отставали органы центрального управления — московские приказы. В XVII столетии приказная система лучше приспособилась к мздоимству и вымогательству, нежели к управлению страной. Брали все, от приказного судьи до последнего подьячего, и по возможности со всех. В ответ приказных «стращали» наказанием Божьим, пугали «часом смертным» и приводили к клятве с требованием «не корыстоваться». Однако темные души подьячих оказались мало восприимчивы к словесным угрозам и мудрым сентенциям.

Чтобы обеспечить непрерывность притока взяток, дьяки и подьячие довели до совершенства приказную волокиту. Она признана была лучшим средством воздействия на недогадливых истцов и ответчиков, пытавшихся по наивности одним хождением в приказы повернуть тяжбу в свою сторону. «Волокиты много, издержки великие, дела мало вершатся», — сокрушались просители в приказах. Здесь же они находят очень простой рецепт скорого «вершения» дел. «Много, государь, ходили, никто ничего не сделал, а как дали подьячему, так и списать дали того часу», — сообщал один из стряпчих своему дворянину.

Приказная волокита вошла в пословицу, обратилась в известную московскую волокиту, за которой стояла вполне определенная заинтересованность приказного люда избежать четкого и ясного, а потому опасного им законодательства. Приказная атмосфера формировала всеобщий бюрократический принцип: чем запутаннее, тем лучше. И неважно, как путать — ссылками на новые указы, регламенты или мемории, как в XVII – XIX веках, или на инструкции, разъяснения и постановления, как в веке двадцатом. Подходило что угодно!

Приказная система разлагала всех, кто с ней соприкасался. Честный человек, не берущий «посул» и уж тем более «почесть», всегда был белой вороной среди грабящего воронья. Столкнувшись с подобными фактами, биографы-современники непременно и с некоторой долей растерянности сообщали о таком уникальном случае.

И не бессребреники делали погоду. Протягивая перепачканные чернилами пальцы за полушками и копейками, приказная братия формировала традицию, нигде не утвержденную, но тем не менее усвоенную всеми с самого детства, своеобразную «азбуку» вымогательства и взяточничества. «У приказного за рубль правды не купишь», «Всяк подьячий любит калач горячий» — это лишь немногие из пословиц, происхождением которых мы обязаны алчному «крапивному семени».

Попытки борьбы

Взяточничество встречало противодействие двоякого рода. Прежде всего со стороны государства. Главным средством борьбы со злом служило наказание. Ничего иного на протяжении столетий государство изыскать не могло. Варьировалась только мера наказания.

Лишь позднее государственные мужи стали искать новые средства от пагубной болезни. В Москве, к примеру, в конце XVII века заговорили о высоком и постоянном денежном жалованье как эффективном средстве противодействовать вымогательству. Таким образом, всякое «кормление от дел», официально, полуофициально и просто неофициально покрывающее вымогательство, оказывалось как бы вне закона. Однако проект так и остался проектом.

Но сама идея не была забыта. Ее подхватил Петр I. Для преобразователя России не было горше проступка, чем разрушение его детища — «регулярного государства» — изнутри, преступая «правильные законы».

Царь без устали вколачивал «фортецию правды» своим вороватым чиновникам, причем не одной только знаменитой дубинкой, но и вполне гуманными методами. С утверждением «Табели о рангах» были введены оклады для всех чиновников и канцелярских служителей, что должно было, по замыслу законодателей, умерить мздоимство. Лекарство, однако, мало помогло. К тому же его и не хватало — казна страдала хроническим безденежьем.

Сразу же после смерти Петра «верховники» вернулись к прежней практике — по крайней мере, в отношении низших служителей: «Канцелярским служителям жалованья давать не надлежит, а позволять давать акциденции от дел против прежнего». Латинское словцо с благопристойным переводом «непредусмотренные доходы» сразу было перетолковано на привычный манер и превратилось в хорошо всем знакомую «узаконенную» взятку.

Лишь при Екатерине II денежное жалованье окончательно утвердилось для всех категорий чиновников и служащих. Отныне все иные доходы, получаемые в присутствиях, приравнивались к взяткам. Формально это облегчало работу прокурорам и сенаторам-ревизорам. Но вовсе не отбивало охоту брать. Понятно, что без постоянного и относительно высокого жалованья чиновнику бюрократическая машина нового времени не могла функционировать.

Понятно и то, что жалованье означало большой шаг вперед в плане утверждения законопорядка. Однако как способ искоренить взяточничество, отучить от дурной привычки «прибирать масть к масти» эта мера оказалась совершенно недостаточной.

Государству по-прежнему приходилось больше уповать на наказание: в небогатом арсенале средств борьбы с мздоимством оно оставалось самым сильнодействующим лекарством. Но и здесь изворотливое чиновничество вносило существенные по-правки: сколь ни строга была статья уголовного кодекса, сколь ни проницателен и даже честен был взгляд губернского прокурора, механизм имел существенный и неизбывный порок — со взяточничеством и казнокрадством приходилось бороться тем же самым чиновникам. Круг замыкался.

Но допетровская Русь знала и иной способ борьбы с лихоимством и мздоимством. И он оказывался во многих отношениях эффективнее уголовного наказания и чиновника-ревизора. Посадские и крестьянские общины — «миры», объединения служилых людей с редким единодушием выступали против злоупотреблений. Посадские и уездные люди обыкновенно обращались в Москву со «всегородским» челобитьем, в котором обличали все промахи воеводы. Обращения нередко приносили успех: местные администраторы до окончания положенного срока оставляли город.

Однако посадские общины и объединения служилых людей с их органами — земскими и губными избами — выражали некое выборное начало, которое пугало нарождающийся абсолютизм. Последний предпочел иметь дело с послушным и зависимым чиновником-приказным, пускай и имеющим болезненную склонность к воровству и мздоимству, чем со своевольным и непредсказуемым «миром». В конце XVII столетия земские и губные избы были сломаны: отныне местным властям не приходилось так опасаться сотен пристальных глаз, следивших за каждым их шагом. Шанс с «земским контролем» был надолго упущен.

«Золотой век»

Век XVIII стал поистине «золотым» для взяточников. Страна входила в новую эпоху с изъянами, целительными для черных душ приказных. Каждый, кто давал и кто брал, был убежден, что ни одно дело невозможно сдвинуть с места без взятки. Это входило в кровь, носило ментальный характер.

Реформы первой четверти XVIII века открывали в этом смысле головокружительные возможности. Под победоносный грохот орудий в Северной войне создавалось государство, которое регламентировало все стороны жизни, а значит, расширяло «сферу» получения взяток. Это ли не достойное поприще для обритого и обряженного в «немецкое» платье, но все такого же жадного приказного?!

Петр I сравнивал государство с хорошо отлаженным часовым механизмом, где каждый винтик на месте и шестеренка, послушная пружинному упору, вращается в полном соответствии со своим предназначением. Сравнение было вполне в духе времени. И, главное, вполне устраивало не только царя и его ближайшее окружение, но и мелких чиновников, канцеляристов, застрявших у подножия бюрократических «святцев» — «Табели о рангах».

Роль винтика и шестеренки вполне мирила взяточников с действительностью. Огромный механизм «регулярного» государства без них не проворачивался и давал сбой. Петровские часы вне зависимости от железной воли преобразователя требовали постоянной денежной «смазки», ничем не отличавшейся от той, которая двигала неповоротливыми приказами предыдущего столетия.

При этом Петр включил чиновника в дворянское сословие. Новоявленный «шляхтич» очень быстро проникся дворянской спесью и, принимая взятку, измывался над «подлыми людишками». Гоголевские городничие, «замешанные» в XVII веке и «испеченные» в восемнадцатом, омерзительны еще и потому, что гнули и душили человеческое достоинство, выпестовывая тот тип замоскворецкого купца, который хорошо знаком по пьесам А. Н. Островского.

Взяточничество в XVIII веке приобрело размах невиданный. Только казнокрадство могло успешно поспорить с этим видом преступления. Петр I с похвальной энергией выискивал способы пресечь злоупотребления. Учреждались фискалы, вербовались добровольные помощники, по сути своей доносчики, которым сулили имущество разоблаченных преступников и даже их чин. Позднее появился прокурорский надзор, возглавляемый генерал-прокурором.

Неутомимо было и царское перо. Оно грозило взяточникам и казнокрадам жестоким наказанием, лишением имущества, «шельмованием». Законотворчество Петра знает указы «О воспрещении взяток и посулов», «О наказании за взятки и лихоимство», «О наказании хищников за взятки лишением имения и живота». Но, как писал современник реформатора Иван Посошков, много новых указов издано, «а немного в них действа, ибо всех их древностная неправда одолевает».

Одолевая законы, «неправда» поражала знакомой болезнью и их исполнителей. Мало кто из царского окружения мог устоять перед соблазном быстрого обогащения. Одно открытие для Петра было горше другого. В сердцах он объявил о намерении издать закон, предписывающий казнить «вора», если присвоенной суммы хватит для покупки… веревки. Умный генерал-прокурор Ягужинский на это резонно возразил, что в таком случае государь может остаться совсем без подданных.

Эпоха «просвещенного абсолютизма» не умерила аппетиты чиновничества. «Ненасытная алчба корысти дошла до того, что некоторые места, учреждаемые для правосудия, сделались торжищем, лихоимство и пристрастие — предводительством судей», — выспренно обвиняли корыстолюбцев елизаветинские правотворцы. От них не отставали екатерининские законодатели. Их обобщения еще более сокрушительны: «Лихоимственные дела почитать разрушающими государственное положение».

К обычным средствам борьбы со взяточником прибавилась… сатира. Сатирические журналы XVIII века с завидным упорством обрушивались на «всеобщую пагубу» — взяточничество.

Брали все…

Век XIX привнес свои новшества. Была выведена новая генерация николаевских чиновников, безликих и начальственнопослушных до телесного трепета. “Мне нужны не умники, а верноподданные”, — громогласно объявил Николай I. Ему вполне удалось воплотить в жизнь эту программу. Однако и Николаю I в своем деспотическом апофеозе пришлось смириться с неразрешимой загадкой “чернильной” души чиновника: если верноподданный по-николаевски, то почти всегда лихоимец и взяточник, если же “умник”, к службе не годный, то честен и прямодушен.

Коррумпированное чиновничество первой половины XIX века обирало население и казну с не меньшим размахом, чем их братия из века восемнадцатого. Только делалось это не с таким шумом. При Александре I и особенно при Николае I брали губернаторы, председатели гражданских и уголовных палат, брали в министерствах и губернских присутствиях, наконец, в самом Сенате, которому следовало по своему положению бороться с теми, кто берет.

Размах лихоимства побудил как-то Николая I попытаться выяснить, кто из губернаторов не берет взяток. Среди честных оказалось всего двое — киевский губернатор Фундуклей и ровенский Радищев — сын автора знаменитого “Путешествия…”. “Что не берет взяток Фундуклей, это понятно, потому что он очень богат, ну а если не берет их Радищев, значит, он чересчур честен”, — отреагировал царь. В устах Николая последняя фраза, безусловно, имела горький привкус.

Царь про многих знал или догадывался, что они нечисты на руку, однако делал вид, что верит своим чиновникам. Эта совершенно детская игра вряд ли была Николаю по душе. Однако крайняя скудость даже не в честных — Бог с ней, с честностью, — а в мало-мальски опытных администраторах делала его снисходительным.

Невольный практицизм Николая, разуверившегося в честном человеке вообще, а в чиновнике в особенности, оказался порождением им же созданной военно- бюрократической системы, которая отторгала и душила все живое, порядочное. Петровские”часы” при Николае I превратились в заурядную казарму с помпезным фасадом и замусоренными задворками. “Оставляю свою команду не в порядке” — с такими словами прощался умирающий император с сыном-наследником.

Новая, пореформенная эпоха открыла новые возможности для вымогательства, обрядила их в “цивилизованные одежды”, внешне вполне благопристойные и привлекательные. Набиравшее силу предпринимательство не могло в бюрократическом государстве и шагу ступить без поддержки чиновника. Это очень скоро поняли обе стороны. Одни, правда, по необходимости, другие — по укоренившейся привычке брать.

Огромные средства, вместо того чтобы толкать “дело”, оказывались в карманах чиновников. Это было накладно, разорительно, но в чиновной России правила игры не всегда диктовали директора банков и акционерных обществ. “Право приглашать в число учредителей других лиц открывало возможность располагать в свою пользу таких особ, у которых мало денег, но много связей и влияния, — вспоминал сенатор М. Б. Веселовский. — Чтобы задобрить такого “человечка”, достаточно было записать на его имя известное число акций (может быть, без всякого взноса с его стороны), потом перепродать эти акции по возвышенной цене и полученную разницу поднести в виде магарыча мнимому акционеру”. Понятно, почему банки и общества “встречали большую поддержку у многих правительственных лиц”.

Подобная практика, где подкуп и вымогательство слились до такой степени, что их трудно было различить, побудила правительство принять ответные меры. При Александре III высшим сановникам было запрещено совмещать должность государственную с должностью в акционерном обществе или банке. Но разве это могло остановить тягу чиновника к “доходному месту”? В правления акционерных обществ отправились их жены и дети, на крайний случай доверенные люди, “инкогнито” которых ни для кого не было секретом. Ее величество Взятка в очередной раз продемонстрировала свою несокрушимую силу, переиначивая закон на свой лад.

Наследие российской взятки прискорбно. Она душила и душит предпринимательство, предлагая вместо конкурентной борьбы совсем иные законы выживания. Она затягивает в трясину коррупции государственный аппарат и государственного чиновника, заставляя забыть о законности и элементарной справедливости. Взятка калечит души и психологию, причем всех без разбора, будь то потирающий руки мелкий служащий или… потерпевший.

Взятка и цивилизованное общество, взятка и правовое государство несовместимы. Но когда она канет в Лету, если взятка — монстр, порожденный государством? Остается лишь надеяться, что когда-нибудь и верно настанет время, о котором безуспешно мечтал герой пьесы А. Н. Островского “Доходное место” Жадов: «Я буду ждать того времени, когда взяточник будет бояться суда общественного больше, чем суда уголовного».

Брали все…

Век XIX привнес свои новшества. Была выведена новая генерация николаевских чиновников, безликих и начальственнопослушных до телесного трепета. «Мне нужны не умники, а верноподданные», — громогласно объявил Николай I. Ему вполне удалось воплотить в жизнь эту программу. Однако и Николаю I в своем деспотическом апофеозе пришлось смириться с неразрешимой загадкой «чернильной» души чиновника: если верноподданный по-николаевски, то почти всегда лихоимец и взяточник, если же «умник», к службе не годный, то честен и прямодушен.

Размах лихоимства побудил как-то Николая I попытаться выяснить, кто из губернаторов не берет взяток. Среди честных оказалось всего двое — киев-ский губернатор Фундуклей и ровенский Радищев — сын автора знаменитого «Путешествия…». «Что не берет взяток Фундуклей, это понятно, потому что он очень богат, ну а если не берет их Радищев, значит, он чересчур честен», — отреагировал царь. В устах Николая последняя фраза, безусловно, имела горький привкус.

Царь про многих знал или догадывался, что они нечисты на руку, однако делал вид, что верит своим чиновникам. Эта совершенно детская игра вряд ли была Николаю по душе. Однако крайняя скудость даже не в чест-ных — Бог с ней, с честностью, —
а в мало мальски опытных администраторах делала его снисходительным.

Невольный практицизм Николая, разуверившегося в честном человеке вообще, а в чиновнике в особенности, оказался порождением им же созданной военно-бюрократической системы, которая отторгала и душила все живое, порядочное. Петровские «часы» при Николае I превратились в заурядную казарму с помпезным фасадом и замусоренными задворками. «Оставляю свою команду не в порядке» — с такими словами прощался умирающий император с сыном-наследником.

Новая, пореформенная эпоха открыла новые возможности для вымогательства, обрядила их в «цивилизованные одежды», внешне вполне благопристойные и привлекательные. Набиравшее силу предпринимательство не могло в бюрократическом государстве и шагу ступить без поддержки чиновника. Это очень скоро поняли обе стороны. Одни, правда, по необходимости, другие — по укоренившейся привычке брать.

Огромные средства, вместо того чтобы толкать «дело», оказывались в карманах чиновников. Это было накладно, разорительно, но в чиновной России правила игры не всегда диктовали директора банков и акционерных обществ. «Право приглашать в число учредителей других лиц открывало возможность располагать в свою пользу таких особ, у которых мало денег, но много связей и влияния, — вспоминал сенатор М. Б. Веселовский. — Чтобы задобрить такого «человечка», достаточно было записать на его имя известное число акций (может быть, без всякого взноса с его стороны), потом перепродать эти акции по возвышенной цене и полученную разницу поднести в виде магарыча мнимому акционеру». Понятно, почему банки и общества «встречали большую поддержку у многих правительственных лиц».

Подобная практика, где подкуп и вымогательство слились до такой степени, что их трудно было различить, побудила правительство принять ответные меры. При Александре III высшим сановникам было запрещено совмещать должность государственную с должностью в акционерном обществе или банке. Но разве это могло остановить тягу чиновника к «доходному месту»? В правления акционерных обществ отправились их жены и дети, на крайний случай доверенные люди, «инкогнито» которых ни для кого не было секретом. Ее величество Взятка в очередной раз продемонстрировала свою несокрушимую силу, переиначивая закон на свой лад.

Взятка и цивилизованное общество, взятка и правовое государство несовместимы. Но когда она канет в Лету, если взятка — монстр, порожденный государством? Остается лишь надеяться, что когда-нибудь и верно настанет время, о котором безуспешно мечтал герой пьесы А. Н. Островского «Доходное место» Жадов: «Я буду ждать того времени, когда взяточник будет бояться суда общественного больше, чем суда уголовного».

Игорь АНДРЕЕВ, кандидат исторических наук.