Богдан Ступка: «У души возраста нет»
– Богдан Сильвестрович, вы любите отмечать дни рождения?
– Да, люблю подарки, цветы, шумную компанию. Есть люди, которые не празднуют юбилеи, а я думаю, может быть, это приятно зрителю. Другое дело, что цифра 70 подошла быстрее, чем думалось. До пятидесяти хотелось быть солидным, а после этого все так быстро помчалось. После шестидесяти – вообще как космический корабль. Но если спросить нашего заместителя директора Данила Даниловича, которому 90, он скажет: “Я же еще не жил!” Вроде все вчера было.
Но вот у души возраста нет. У нее совсем другой счет. Я недавно ездил во Львов, зашел в Театре имени Заньковецкой в закулисный буфет “Комарик”, увидел тех же людей, услышал те же разговоры, и у меня возникло ощущение, что я никуда не уезжал. Хотя уже 33 года я в Киеве. Потом зашел в астрономическую обсерваторию, в которой работал в юности. И там все как было, только мой стол не параллельно, а перпендикулярно повернут. Поднялся по винтовой лестнице наверх, к телескопам. Вспомнил, как вечерами научные работники пускали эти телескопы по окнам напротив. Чего мы в них только не насмотрелись! В 19 лет это казалось интересным. Должность моя называлась лаборантвычислитель переменных звезд. У меня был компьютер, арифмометром назывался.
– Всегда приятно удивляло, что вы, уже будучи народным артистом СССР и художественным руководителем Театра имени Франко, беспрекословно слушались маму. С детства таким были или жизнь научила?
– Наверное, я маму огорчал. В молодости был конфликтный, потом поумнел, слушал ее. Раньше я уделял родителям мало внимания, а когда стал взрослее, многое понял и старался наверстать то, что не додал им, замаливая свой грех. Я часто к ним ездил, день рождения мамы и мой всегда справляли вместе дома. Всю жизнь мама была моим критиком, но в последние годы говорила: “Мне часто звонят люди, присылают гостинцы, проведывают твои школьные друзья – это все благодаря тебе”.
В 2007 году она заболела и не могла ходить. В это время я снимался в КаменецПодольском, и как только выдавался свободный день, сразу садился на поезд и через четыре часа был у нее. Она лежала в хосписе и говорила: “Мне так хорошо”. Последние 17 лет, после того как не стало отца, мама жила одна. Я предлагал забрать ее в Киев, но она не захотела. Месяц не дожила до 95летия.
– Мама в детстве вас в церковь с собой брала?
– Постоянно. Как только научился ходить – сразу в церковь. Мы особо чтили праздник Успения Богородицы, 28 августа. А у нас с мамой, которую тоже звали Мария, день рождения 27 августа – в один день. Мы ходили и в Преображенскую церковь, потому что отец пел в церковном хоре, помимо основной работы в хоре Львовского оперного театра.
– Не удивительно, что вы иногда отвечаете цитатами из оперных арий…
– В детстве каждые выходные я бывал в оперном театре. Сначала хотел танцевать, стать солистом балета, потом петь. И пел всеми голосами: сопрано, колоратура, баритон. Но слуха нет. А когда его нет, есть огромное желание петь. Это же комплекс. Если ктото красиво поет – реву, слезы текут.
– Ваш сын Остап тоже не поет?
– Сын не поет, а внук Дима – да. Он начинал с Потапом, который потом стал выступать в дуэте с Настей Каменской.
Недавно мы с Остапом в Германии слушали “Богему” и “Тоску”. В финале исполнители брали такие ноты, что мурашки по телу шли. Я сказал Остапу: “Вот такой высоты трагизма должен достичь артист в драматических ролях”. Каждая роль – это партитура. В опере есть Верди, есть Чайковский, есть Гуно. А в драме ты сам композитор своей роли. И если ты ее хорошо придумаешь, сочинишь замечательную музыку, темпоритм, тогда чтото получается.
Опера дала мне основу, а джаз – импровизацию. Летом был на джазовом фестивале, слушал Игоря Бутмана, который выдавал такие импровизации на саксофоне, что я просто взлетал. И опятьтаки вспомнил, как в этом же парке культуры имени Богдана Хмельницкого когдато слушал Рижский эстрадный оркестр, Эдди Рознера, польский “Блакитный джаз”. В рижском оркестре выступал пантомимист Янис Пирвиц, которого я потом начал копировать, когда стал конферансье в джазе Игоря Хомы. Игорь договаривался с клубом милиции, и мы собирались на джемсейшн под их крышей, потому что джаз запрещали как буржуазное искусство. Но мне оно так нравилось, что я с радостью носил барабаны за музыкантами.
– Вам удавалось в молодости настоять на своем, когда родители не разделяли ваше мнение?
– Конечно. Главное – моя женитьба на Ларисе. Отец был против, даже не пришел на свадьбу. Они вместе работали в оперном театре: отец пел в хоре, а Лариса была балериной. В театре всякие легенды ходят, как говорится, из паутины веревку плетут. Да на ней еще и повесят. И приятели меня отговаривали, ходили к моей маме. Но чем больше они отговаривали, тем больше я убеждался, что нужно жениться на Ларисе.
Уже через год жена с отцом очень подружились. И он заявлял, что его невестка лучшая.
С артистом жить трудно, но Лариса сама балерина и понимала все. Иногда вздыхала: “Ты такой тяжелый человек для жизни, а посмотрю премьеру – опять влюбляюсь и все прощаю”.
– Среди ваших ранних картин, помимо “Белой птицы с черной отметиной”, классикой стали еще “Дети солнца” Леонида Пчелкина. Все задействованные в них актеры стали грандмстерами. Как проходила стыковка “космических кораблей” на пробах?
– Я вылетал на пробы к Пчелкину из Львова, в аэропорту зашел в ресторан поужинать. Мои львовские друзьязнакомые пригласили меня за столик, и в итоге я улетел в Москву только утром. В хорошем настроении приехал в Останкино, рассказал Пчелкину, что в театре я играл в “Детях солнца” художника Вагина. Но он ответил: “У нас эту роль будет играть Александр Лазарев”. И предложил мне роль Чепурного, про которого я никогда не думал.
Помню, стоим в коридоре, вдруг идет Смоктуновский, и Пчелкин остановил его: “Познакомься, вот Чепурной”. Иннокентий Михайлович внимательно посмотрел на меня и сказал как бы сам себе: “Хорошие глаза… А как он будет монтироваться с Гундаревой?” (У Горького наши герои – брат и сестра). “Точно так же, как ты будешь монтироваться с Женей Симоновой”, – ответил Леонид Аристархович (по пьесе их герои тоже родные брат и сестра). “Ааа… Понял!” – пропел Смоктуновский и полетел дальше по коридору, взмахивая руками, как крыльями.
Честно сказать, возьмут меня или нет, было совершенно все равно. На площадке знаменитый оператор Юрий Схиртладзе уже стоял за камерой. Я подошел к Люде Чурсиной, увидел в углу рояль, вальяжно направился к нему, тронул клавиши: “Ой, чий то кінь стоїть, що сива гривонька? Сподобалась мені, сподобалась мені тая дівчинонька…” Это была чистая импровизация по настроению. Пчелкин поднял бровь: “Мне понравилось то, что ты сделал. Только стань в другое место”. И мы это сняли.
“У тебя еще есть конкурент, – доверительно взял меня под локоть в перерыве режиссер. – Родион Нахапетов. Но я буду бороться за тебя”. Потом Пчелкин приезжал с этой картиной на фестиваль в Киев, был у меня дома, мы сидели, разговаривали за столом, и Леонид Аристархович с улыбкой вспомнил: “Смоктуновский, когда посмотрел готовый материал, спросил: “Что это ты его так хорошо смонтировал?” Я развел руками: “Так у меня других материалов не было”. А Иннокентий Михайлович смотрел очень внимательно, поскольку был автором сценария.
– Вам простой человек интересен как типаж? Помню, Костя Хабенский рассказывал о ваших съемках в “Своих” на Псковщине, как интересно было наблюдать за местными, которые коров в кадр вводили.
– А что за ними наблюдать? Я сам когдато пас коров в детстве, в селе у дедушки с бабушкой. С деревенскими ребятами на пастбище сухие кизяки курили.
– Фуу!
– А откуда у шпаны деньги на табак? Вот и курили кизяк, закручивая его в газетку. У меня нет и никогда не было никакой дистанции с теми, кого называют простыми людьми. А экспедиции и натурные съемки я люблю. Вот на “Тарасе Бульбе” тоже долго жили в экспедиции. Но у Бортко много народа было, а на “Своих” камерно. Потом, может, и возьмешь чтото из типажа, но все равно свое делаешь. Раз меня взяли на роль – значит, мой типаж нужен. Единственное, Дима Месхиев хотел, чтоб я был в кепочке, а я сказал: “Будет шляпа”. И утвердили шляпу.
– Ваш любимый аксессуар. Сколько же у вас шляп? Учет и контроль ведете?
– Нет, не считаю. Вот только из последней поездки в Германию привез пять штук летних, соломенных. И кепочку. Иногда хочешь, чтоб никто не узнал, и кепочка для этого больше подходит. Шляпа всетаки заметна, ее сейчас мало кто умеет носить. А у меня это с юности. Иду из театра домой, в парке стоит памятник Швейку, я подхожу к нему, снимаю шляпу. Мне кажется, это красиво и элегантно. Впервые я надел шляпу в десятом классе, и мне так понравилось, что ношу их до сих пор.
– Вам хотелось когданибудь убежать от своей известности, обязанностей главы семьи, руководителя театра?
– Может, и хотелось… Но от себя далеко не убежишь. Первая квартира, которую я получил во Львове от Театра имени Заньковецкой, была на улице Куликовской. А ведь я родился в городке Куликове, рядом со Львовом. А теперь в Киеве живу на улице Заньковецкой. Это ж надо быть таким странным совпадениям! Они наглядно, будто красным карандашом, подчеркивают, что от себя не убежишь. Недаром ктото из великих сказал: “Случай – это псевдоним Бога”.
– Вы довольны, как у Остапа и Димы складываются судьбы?
– В общем, да. Остап играет в Театре имени Франко, пять лет назад ему присвоили звание народного артиста Украины. Дима попробовал себя в роли диджея в ночном клубе, долго увлекался рэпом, но в итоге тоже пришел работать в театр. Его зовут сниматься, он уже сыграл главную роль в картине “Мы из будущего2”.
– В чем секрет успеха?
– Делай дело честно, с душой – и твое к тебе придет.
Беседу вела
Оксана ПРИХОДЬКО.
(MIGnews.com.ua)
Фото Владимира АЛЕКСЕЕВА и Николая МОШКОВА.