МАЛЬЧИК, КОТОРОМУ НЕ БОЛЬНО
Альберт ЛИХАНОВ
(Продолжение. Начало в № 4).
Мой добрый Папа
Иногда Папа приезжал днем. В доме начиналась суета. Вдали, за стенами, кто-то ходил быстрыми шагами. Потом шаги звучали громче. Их было много. Они приближались к моим дверям. Ко мне входил Папа, а с ним доктор, я уже это знал. Мои доктора не приходили в белых халатах. Они были в костюмах с галстуками. И почти всегда седые или лысые. Это сначала. Потом Папа стал привозить молодых врачей. Без всяких галстуков, без пиджаков. В курточках и джинсах. Если бы всех их попросить построиться, взявшись за руки, получилась бы, наверное, целая очередь от моей двери до ворот. А это метров сто. Выходит, и врачей сто, да еще они приходили не одни, а в сопровождении женщин. Наверное, их помощниц или медсестер. Когда они видели меня, всегда бурно оживлялись отчего-то. Громко говорили. Громко здоровались и несли всякую ерунду — про погоду чаще всего. Если была зима, то про морозы, которые куда-то совсем уж отступили, и на улице слякоть. Если было лето, удивлялись неперестающим дождям. Осень и весну тоже обсуждали, но не очень бурно и убедительно.
Я уже сразу знал, в отличие от бедного Папы: раз эти его профессора говорят о погоде, ничего хорошего мне не светит. И ему тоже. Когда доктора входили ко мне, я не то чтобы пугался, а настораживался. И закрывался — такой стеклянной, им невидимой стеной. Я улыбался. Я выполнял их просьбы. Но я думал совершенно не про них. А например, про Чока. И вот в такой момент я однажды и с большим, конечно, опозданием, сообразил, что Чок хочет есть. А еды нет. Потому что в моей комнате нет комаров и мух. И я прямо при всех сказал Бабушке: — Принеси мне муху! — Что? — удивилась она. И я услышал, как все, только что громко говорившие, притихли. — Муху, — повторил я. — Или комара. Проголодался. Я не сказал — он проголодался. Не сказал — Чок проголодался. Сказал просто — проголодался. Такая тут настала тишина! Взрослые стали шептаться. Потом вышли от меня на цыпочках. Но перед этим профессор колол меня иголкой в ноги. И спрашивал с надеждой: — Больно? Больно? А я отвечал ему: — Нет! Нет! И профессор без халата почему-то вздыхал. Вот всегда они так. Колют мои ноги иголками, а мне не больно.
Как легко стать сумасшедшим
Когда в тот раз ушла медицинская толпа, настало долгое затишье. Даже Бабушка исчезла. Не слышались ее легкие шаги, из-за тапочек похожие на шлепки. И я даже успел вздремнуть. Проснулся оттого, что Папа сел ко мне на кровать. Посмотрел на меня тревожно и спросил: — Каких ты мух просил? Я удивился, подзабыв: — Мух? — Да, мух и комаров. Я вспомнил про Чока и, хотя думал, что тайну о нем надо сохранить, пожалел Папу. Рассказал ему про паучка. И даже показал ему своего молчаливого друга. Для этого Папе пришлось изогнуться знаком вопроса. Вот так, согнувшись, Папа вдруг стал икать. А потом с трудом выпрямляется. Я глядел на него с испугом, а он все икал. Но потом это икание превратилось в рык. Рык затрясся, задребезжал, рассыпался. И я понял, что Папа хохочет. Ни прежде, ни позже я не видел, чтобы Папа так буйно хохотал. Он держался за живот, сгибался, выпрямлялся, слезы лились у него из глаз. Он громогласно сотрясался. — Мухи! — кричал. — Комары! Паучку! А потом вскочил и побежал. И там, вдали, снова послышался его громогласный хохот. Он переместился на улицу, затих не сразу, как будто с трудом. Потом я услышал его уверенные и торопливые шаги. Он улыбнулся. И обе руки, поднятые к плечам, были заняты. В одной руке он держал комара, а в другой не очень большую муху. Пришла Бабушка. Пришлось показать ей Чока.
Бабушкины познания
— О, — сказала она уважительно. — На правильном месте устроился! Возле нашего Мальчика! Охраняет тебя! — Охраняет? — улыбнулся я. — Такой-то маленький. — От кого? — тоже удивился Папа. — Да пауки — они же сторожа, — воскликнула Бабушка. — А может, даже пограничники! Они живут на границе между миром нашим и потусторонним! Так что комнатка эта им охраняется от всяких злоб! От разных наваждений! Здесь чисто и ясно! И слава Богу за то! Мы с Папой с уважением на тумбочку посмотрели, за которой Чок живет. А Бабушка не умолкала. — И знаете ли вы, что паучок — это живой барометр? Перед дождем или бурей могут сами свою паутину свернуть, в щель запрятаться! А если опять начнет ее плести — считай, к вёдрам, так хорошую погоду в народе прозвали. — Бабушка! — восхитился я. — Значит, Чок людей понимает? — Это не он людей понимать должен, а они его! Вот упадет тебе паучок на лицо — добрая примета. Приползет к руке — жди письмеца или добрых вестей. А если порвать его паутину — жди беды. Убивать их — большой грех. — Ну, значит, мы все правильно сделали, — сказал Папа, — принесли ему еды. Пусть тут живет! И Мальчика нашего охраняет. И мы пошли гулять.
Как мы гуляли
Меня одевают как всякого другого. Но еще заворачивают в одеяло. Папа берет меня на руки, и мы медленно ходим по нашему саду. Как прекрасен наш сад! Ранней весной из-под снега выбираются острые росточки и быстро распускаются, превращаются в треугольные белые цветы. Это подснежники. Мы с Папой любим их, потому что Папа говорит — это цветы надежды. Ведь настает весна, и подснежники первыми ее объявляют. Потом мы встречаем синие первоцветы. Нарядные, хотя и невысокие ростом, разноцветные крокусы. А потом пошло, пошло — успевай восхищаться да радоваться. Черемуха! Сирень! Жасмин! Трава, пробиваясь острыми копьями сквозь прошлогодние пожухлые листья, взлетает ввысь, застилая землю ковром, и так вокруг ясно и чисто, что мне почемуто хочется плакать. И я иногда плачу. И мой Папа плачет — он молодец, не стыдится своих слез и меня. Он говорит мне: — Ты — это я. И я плачу, потому что плачешь ты. Но я знаю, что ты плачешь светлыми слезами. И мне тоже хочется плакать ими. — А разве есть черные слезы? — спрашиваю я. — Еще сколько! — Ну плачь, плачь, только, чур, — светлыми, — улыбаюсь я. А в тот раз, когда мы покормили Чока и ушли, было еще холодновато. Сияло вечернее солнце, повесили головки подснежники. Настало время между ночью и вечером. По имени сумерки. Сумерки были и на душе — и у меня, и у Папы. А я не хотел, чтобы они были не только в природе, но и на душе. И спросил Папу, догадываясь: — А что же доктора испугались, когда я муху попросил? И комара? И чего ты так расхохотался, когда узнал, для чего? Он снова рассмеялся. Правда, уже не так отчаянно, как в комнате у меня. — Да так, — сказал. — Как так? — настаивал я.
— Видишь ли… Мы, взрослые, иногда как сущие дети. И я ему ответил: — Дети бывают глупы, потому что не знают. А взрослые — потому что знают. — Как-как? — переспросил Папа. — Скажи уж прямо. Меня еще и за сумасшедшего приняли? — Не то, чтобы… — засмеялся он, — но вроде этого. — Но ведь, — усмехнулся я, — в одно место снаряд два раза не попадает. — Откуда ты такое знаешь? — удивился Папа. — От Бабушки, — улыбнулся я. И вспомнил. Спросил: — А что такое потусторонний мир? — Вот мы с тобой, — сказал Папа, — здесь, вместе, вот в этой роще. Это наш мир. Наша сторона. А когда умрем, окажемся по ту сторону от нашего мира. — И это правда? — удивился я. — Так говорят, — ответил Папа, — но никто точно не знает. — И мой Чок стоит на охране этой границы? Это правда, раз Бабушка говорит? — Ну, — серьезно ответил Папа, — раз Бабушка говорит.
Бабушка
Мою бабушку зовут Катей, Екатериной Петровной, а Мама зовет ее иногда Екатериной Великой, потому что была в России такая царица, которая переписывалась с Вольтером. Кто такой Вольтер, я точно не знал, кажется, философский человек из Парижа, но его имя звучало в нашем доме так же часто, как имя царицы. Но при чем здесь царица? Может, потому что Бабушка когда-то училась на философском факультете? Но это было очень давно. Она всю жизнь работала в научной библиотеке и ушла из нее, только когда я родился. Чтобы помочь своему сыну — моему Папе. И своей невестке — моей Маме. Ну конечно, у нее был твердый характер. Мама говорила — властный. Но я это только повторяю, потому что не понимаю, как это — властный характер. Власть, что ли, держать? Так какая власть у Бабушки? Она обед готовит да со мной сидит. Разве это власть? Каждое утро она приходит ко мне с тазиком, умывает меня — лицо, шею. Задирает рубашку, терпеливо протирает мою грудь, а потом ноги и все остальное. Дальше она аккуратно переворачивает меня на живот и все то же самое повторяет со спины.
Меняет мне подгузники. Кто-нибудь усмехнется, даже возмутится: чего об этом говорить? Но примерьте на себя, как говорит моя мудрая Бабушка, и, может, сообразите. Мученьем все это не назовешь, но и радостью — тоже. Бабушка моя тверда характером — и в этом радость. Она никогда не плачет, не причитает, зато первой бросается ко мне и защищает ото всех, как индюшка своих птенцов, широко растопыривая свои перья. На меня никто никогда еще не нападал, но я знал: Бабушка на мою защиту прибежит первой. Это чувствовалось во всем — в каждом ее терпеливом движении и в каждой фразе. Единственное, что не могла Бабушка, — это носить меня на руках, как Папа. Когда я был совсем маленьким, она, конечно, носила. А теперь уже не могла. Бабушка недолюбливала Маму.
(Продолжение следует).
#газета #землянижегородская #рассказы #чтение #проза #литература