Posted in Благовест
03.10.2013

«Фильму» давай!..

Вы помните, что мы рассматриваем его снимки, сделанные в Нижнем Новгороде на XVI Всероссийской художественно-промышленной выставке 1896 года.

Нас заинтересовало очередное выставочное диво — синематограф. К сожалению, мы не нашли у Максима Петровича фотографии павильона, где это диво на выставке демонстрировали. То ли эта новинка его не заинтересовала и он не придал ей значения, то ли снимок не сохранился.

Тем не менее синематограф он все-таки запечатлел, но уже на Нижегородской ярмаркеПодарок с бульвара Капуцинок

Снимок Максима Петровича Дмитриева, который мы сейчас рассматриваем, сделан на Самокатской площади Нижегородской ярмарки позднее 1896 года. Здесь уже «Волшебный мир из Парижа», а попросту говоря, синематограф, в полном своем наполнении: красочные рекламные плакаты по стенам и афиши. Если взять увеличительное стекло, то оно приблизит нас к этому «волшебству». Синематограф предлагает посмотреть индейский ковбойский фильм, а также картины для взрослых «Нана», «Тайна доктора Фауста», «Война и мир». Стоит обратить внимание на скучающую публику – что-то никто не рвется в «волшебный мир» ярмарочного павильона. Хотя, может быть, просто не подошло время сеанса.

Название площади, на которой нашел свой приют «французский подарок», мы упомянули не случайно – Самокатская… На первый взгляд, название безобидное. Самокат – это просто-напросто карусель. Но к ней «придавался» балаган, где «дед» с мочальной бородой сыпал частушками, а разрисованные шуты развлекали публику. С самокатов начиналась ярмарочная гульба… С одной стороны к Самокатской площади прилегала толкучка, с другой – макарьевские кухни с дешевыми обедами для приказчиков и мелких чиновников. Воровской мир Самокатской площади мы упоминать не будем, для карманников здесь было раздолье.

Нам важно знать, какое место в те годы было отведено синематографу – не побоимся сказать, величайшему изобретению XIX века.

А широкое распространение синематографа начиналось с Нижнего Новгорода, с Всероссийской художественно-промышленной выставки 1896 года. Публика Нижнего стала родоначальницей российских зрителей.

Синематограф был молодым изобретением. Первый общедоступный сеанс в Париже состоялся 28 декабря 1895 года. Он проходил в «Гранд-кафе» на бульваре Капуцинок, 14. Потом изобретатели – братья Люмьеры – продают свое изобретение дельцам от «развлекаловки», которые быстренько тиражируют его и выво-зят в Англию, Германию, Италию. В России уже в мае 1896 года «крутят фильму» в летнем саду «Аквариум» в Петербурге, причем между актами оперетки «Альфред Паша в Париже».

А в июне «синематограф Люмьера» – этот подарок с бульвара Капуцинок – жалует в Нижний Новгород на всероссийские смотрины. Располагается он в кафешантане Шарля Омона «Театр концерт-паризьен».

Нижегородские газеты дружно промолчали о появлении на представительной выставке еще одного дива – синематографа. Величайшее изобретение века не произвело ни на кого из репортеров потрясающего впечатления. Так бы мы и остались по сей день в неведении о нем, если бы не приезжий репортер из Одессы Алексей Пешков. Он сознался в одном из писем:

«Это лето дорого будет стоить мне и сильно отразится на мне как на художнике».

Но репортерский долг требовал… И он переступает порог кафешантана…

«Вчера был в царстве теней…»

Будущий писатель в тот день и не знал, что будет вписан в историю российского кинематографа как первый его критик.

В газетном отчете он описывает короткометражки, которые ему пришлось посмотреть, – типовой набор лент, которым снабжался проектор Люмьера: «Прибытие поезда», «Политый поливальщик», «Выход с завода», «Кормление младенца». Причем если первый фильм вызывал шок у публики и она едва не выбегала из зала, боясь приближающегося поезда, то за издевательствами шкодливого пацаненка, наступавшего на шланг, в который потом заглядывал поливальщик, зрители наблюдали, давясь от смеха. Выход рабочих завода привлекал своими неожиданностями. Сидевшей в зале публике то улыбались с экрана, то махали руками, то, остановившись, рабочие начинали публику разглядывать, о чем-то говоря между собой. Это необычное общение зачаровывало.

И если публика откровенно развлекалась, то репортер Алексей Горький был предельно серьезен. Он смешал идейные содержания фильмов «Выход с завода» и «Кормление младенца», и у него родились вот такие ассоциации:

«Она варит кофе на спиртовой лампе и с любовной улыбкой смотрит, как ее молодой красавец муж кормит с ложечки сына, – кормит и смеется смехом счастливца. За окном колышутся листья деревьев – бесшумно колышутся; «бебе» улыбается отцу всей своей толстой мордочкой, на всем лежит такой хороший, задушевно простой тон.

И на эту картину смотрят женщины, лишенные счастья иметь мужа и детей, веселые женщины «от Омона», возбуждающие удивление и зависть у порядочных дам своим умением одеваться и презрение, гадливое чувство – своей профессией. Они смотрят и смеются… но весьма возможно, что сердце их щемит тоска. И, быть может, эта серая картина счастья, безмолвная картина жизни теней является для них тенью прошлого, тенью прошлых дум и грез о возможности такой же жизни, как эта, но жизни с ясным звучным смехом, жизни с красками. И, может быть, многие из них, глядя на эту картину, хотели бы плакать, но не могут и должны смеяться, ибо такая уж у них профессия печально-смешная».

Строг был Алексей Максимович. После этих слов вряд ли бы кто из репортеров смог высказать противоположное мнение. Его бы тут же сочли за тайного рекламного агента Шарля Омона.

После сеанса Алексей Максимович продолжал рассуждать над судьбой синематографа:
«…научное значение его для меня пока непонятно», а так «послужит вкусам ярмарки и разврату ярмарочного люда».

Важнейшее из всех искусств?

Надо сказать, что взгляды Алексея Максимовича Горького были поддержаны серьезными нижегородскими мужами, а мужики, проявляя большую инициативу, несколько раз пытались сжечь «вместилище дьявольской силы».

Историки российского кино утверждают, что репутация синематографа была подорвана на несколько десятков лет. Конечно, в этом виноват не только Горький, но и сами гастролеры-демонстраторы, привозившие всякую синематографическую ерунду. В итоге большие доходы гастролеров складывались не от желания публики смотреть новую «фильму», а от тяги к диву, которое ей было еще непонятно.

Друг Алексея Максимовича Горького, который был моложе его всего лишь на два года, Владимир Ильич Ленин, оценил ситуацию прагматичнее и возвел кино в ранг важнейшего государственного искусства. Конечно, он думал о документальном кино, которое может проникнуть в самые глухие места и показать, чем живет Россия.

Помнится, в начале 70-х годов прошлого века ломали сараи в самом начале Алексеевской улицы и чистили подвалы. Нас, молодых репортеров выходивших тогда газет, а их было всего три, вызвали редакторы и сообщили, что на Алексеевской нашли что-то любопытное. Дважды говорить было не принято…

Двор был порядочно замусорен, машины вывозили хлам, и, поскольку редакция нашей газеты находилась недалеко от этого места, мне повезло оказаться там первым. На старом столе, завернутые в афиши, лежали несколько «блинов» скрученной кинопленки. В первых мировых фильмах мы разбирались тогда мало, но, раскрутив один из «блинов», «Политого поливальщика» мы узнали. Пленка была вся испахана торчавшими деталями кинопроектора. Какую «фильму» можно было рассмотреть на экране? Бросовая пленка, но на всякий случай ее хранили. Другие были ничуть не лучше.

С трудом нам удалось узнать, что по адресу Алексеевская, 3 находилось помещение Всесословного клуба, в котором был небольшой зал синематографа. Эти люди и оставили нам исторический подарок.

Кто бы тогда поверил?

О значении кинематографа в нашей жизни мы говорить не будем. Об этом написаны миллионы страниц, читанных нами и не читанных. Мы вновь обратимся к очерку молодого репортера Алексея Горького «Синематограф Люмьера». Что же говорил самый первый критик российского кинематографа?

«Страшно видеть это серое движение серых теней, безмолвных и бесшумных. Уж не намек ли это на жизнь будущего? Что бы это ни было – это расстраивает нервы. Этому изобретению, ввиду его поражающей оригинальности, можно безошибочно предречь широкое распространение. Настолько ли велика его продуктивность, чтоб сравняться с тратой нервной силы; возможно ли его полезное применение в такой мере, чтобы оно окупило то нервное напряжение, которое расходуется на это зрелище? Это важный вопрос, это тем более важный вопрос, что наши нервы все более и более треплются и слабеют, все более развинчиваются, все менее сильно реагируют на простые «впечатления бытия» и все острее жаждут новых, острых, необыденных, жгучих, странных впечатлений. Синематограф дает их, и нервы будут изощряться, с одной стороны, и тупеть – с другой, в них будет все более развиваться жажда таких странных, фантастических впечатлений, какие дает он, и все менее будут они желать и уметь схватывать обыденные, простые впечатления жизни».

«Кабачком смерти» из Парижа назвал Горький привезенный в Нижний Новгород синематограф. И что интересно, трудно с ним не согласиться. Но кто бы тогда поверил в эти пророческие слова?

Вячеслав ФЕДОРОВ.