Послесловие к двум дням войны
Но плакали не только они, все село, в прошлом многолюдный Красногор.
Здания школ окружены аллеями берез. Их сажали в 1974 году. Сажали ученики. Тогда ни одно деревце не погибло, все принялись.
Это до сих пор вызывает удивление. Березки считать не надо, каждый скажет, что их 200. Столько солдат не вернулось в Красногор и окрестные деревни Уренского района.
Заржавели замки на зданиях школ. Пожарные не стали брать грех на душу и запретили в них всяческий род деятельности. Но ни раскатать школы по бревнышкам, ни разобрать шиферную крышу ни у кого рука не поднимется. Подворовывают, правда, половые доски, но красногорцы считают, что это или пришлые, или те, кто в этой школе уже не учился. Свои школу не тронут, она для них свята. Свято и имя, которое сельчане дали школе, назвав ее в честь Павлина Владимировича Малинова… Для них он был и остается человеком-легендой…
Первый военный день не в счет, потому что ничего в тот день существенного не произошло, если не считать, что их накрыло минометным огнем. Немецкая передовая была на расстоянии полета мины, и этому эпизоду можно было бы и не придавать серьезного значения. Таких обстрелов могло быть много в солдатской жизни, случись она долгой.
Мины продолжали с каким-то металлическим хрустом рвать мокрую от августовского дождя землю. Разрывы то удалялись от линии окопов, то приближались настолько, что окопы начинали вздрагивать и осыпаться. Он же не обращал на это внимания, сидел в нише окопчика и дожевывал мягкий хлеб – дневной паек, который выдали.
Своей ненасытной прыти он удивился потом: откуда могла возникнуть мысль, что если убьют, то пайка хлеба могла пропасть. Вполне зрелая солдатская мудрость, о которой он не раз прочтет позже в книгах, а там, в поле под Спас-Деменском, дойдет до нее самостоятельно.
После обстрела недосчитались лишь одного бойца. Его убило маленьким осколком, который попал точно в сердце. Два пожилых солдата, не успевшие еще привыкнуть к нелепой логике войны, рассуждали о том, что стоило ли из-за одной смерти весь сыр-бор со стрельбой заводить.
Второй день тоже запомнился в мельчайших подробностях. Вернее, только утро.
Брезжил уже рассвет, когда они перебежали какую-то маленькую речушку. По всему было видно, что с неделю назад здесь шел бой — у самой воды лежали раздутые трупы убитых немцев.
И тут он не уловил в себе страха. Когда, пригибаясь, бежали по гороховому полю, успел набить карманы отвердевшими горошинами. Быстро окопались на бугре, открытом не только ветрам, но и цейсовской оптике.
Разгоравшийся день он уже видел в прицел пулемета.
Атака фашистов наткнулась на кинжальный огонь пулеметов, но не сникла, а упорно катилась, приближалась к их позициям.
В его пулемете, как назло, перекосило ленту, и фигурки у танка, которым они не давали подняться, ожили. Второй номер взмок, пытаясь выдернуть ленту из патронника. Так нужный сейчас пулемет молчал. Отчаянно ругаясь, упал рядом командир пулеметного взвода лейтенант Уваров. Он выхватил гашетку, но и у него лента не пошла. И тут…
Последующую часть дня периодически возвращающееся сознание разбило на мгновения и вспышки.
Вспышка: Голубое небо в глазах, значит, лежу вверх головой. Ну жив, видно, ранен только. В ушах гул. Косо так, не поворачивая головы, смотрю на руки. Одна расхлестана, другой нет. Чуть поворачиваю голову. Кажется, все-таки есть, но подогнута, и я лежу на ней. Сломана, перебита — не знаю. Ничем не могу пошевелить. Наволакивается темнота…
Вспышка: Сижу на краю окопа. Пожилой санитар прибинтовал к одной руке саперную лопату, к другой ладит ивовый куст. Левая рука вся белая и неживая, да и держится, похоже, на честном слове. Санитар подхватил меня, поставил на ноги. Только подумал: стою, ноги, значит, целы… И тут же ухнул в темноту.
Вспышка: Кричу, чтобы нашли мой мешок. В мешке книжка Чехова, которую еще из дома прихватил. В брюках должен быть комсомольский билет. Я его в носовой платок завернул. Велик ли солдатский скарб, да и тот не нашли. Порылись в кровавом тряпье, да где там – много таких с передовой привезли, и тряпья много. Да и некогда санитарам возиться, раненых все везли и везли. А меня опять в туман поволокло…
Их было сорок, и лежали они в учебной аудитории Дербентского пединститута, приспособленного под госпиталь тяжелораненых. Беспомощнее «студентов» аудитория не знала. Они поделились на ходячих и только лежачих. Он был средним, хотя вставать и ходить ему было запрещено.
Дни проходили хоть и томительно, но легко. С наступлением сумерек к ним кто-нибудь приходил. То это была старушка-преподавательница, читавшая до войны лекции студентам, а теперь знакомившая их с древней историей. То это был гипнотизер, таинственно приговаривающий: «Слушайте голос Мешмера!» Кто такой был Мешмер и зачем надо было слушать его голос, так и осталось неведомо, спросить гипнотизера постеснялись. И цирк бывал на маленькой площадке у стены, где раньше висела доска. Настоящий цирк здесь бы не поместился, и к ним прислали цирк лилипутов.
Но проходили счастливые сумерки, и с последними благодарными хлопками тех, кто владел руками, приходила тревога.
Он боялся ночей. Старался скорее уснуть, но чаще это не удавалось, и тогда воспаленный мозг затягивала паутина тяжелых дум.
В одну из таких ночей впервые пришло к нему невыносимое отчаяние. Накануне его заковали в гипс. Боли не было. Он видел перед собой тяжелое подобие рук, гипсовый панцирь сжал грудь. Нестерпимо хотелось почесать кончики пальцев, а от частого дыхания заболели легкие.
Он ждал рассвета. Хотелось поторопить солнце. Он уже решился…
Утром, измученный бессонницей и отчаянием, он незаметно прошмыгнул мимо хлопотавших санитарок и, шатаясь от слабости, побрел к морю.
Он не боялся исполнить свое решение. В неполные двадцать редко кого жизнь наделяет мудростью.
Из моря его успела вытащить подбежавшая санитарка.
Был еще в его жизни Николай Старшинов – ровня его, товарищ по пехотному училищу. Разлучил их тот бой… И вот еще одна вспышка памяти, которую мы вполне сознательно отнесли сюда.
Вспышка: Николая ранило на следующий день. Я лежал в госпитальной палатке, уже обработанный, и вдруг услышал его голос: «А кто это там ничего не съел?» Отвечаю, что, мол, не хочу. Коля узнал меня. Он начал рассказывать о бое, но вернувшаяся боль вывела меня из света. Больше я его не видел. Куда его увезли, не знал.
Если разобраться, то близкими друзьями они не были. Может, просто не успели стать, но тянулись друг к другу. Они были разными по характеру. Старшинов — шустрый, подвижный, сообразительный, с хорошим голосом запевалы.
Разве есть мерки дружбы? Кто определит, когда она наступает? А вот была ли она, определить можно. Разлука тому мерка.
Потом, после войны, он будет часто вспоминать Николая и порой даже не в каких-то конкретных эпизодах их военной жизни, а просто как невидимого собеседника, которому хотелось высказаться. Он будет себя тешить надеждой, что Николай Старшинов должен отыскаться, если ему удалось остаться живым, и тогда он прояснит, что же случилось тогда, на высотке, в его первом и последнем бою. Больше всего в жизни он не любил неопределенности. Состояние это он всегда считал тягостным.
Но судьба уготовила ему встречу еще с одним хорошим человеком – с бывшей его учительницей Марией Никаноровной Аполловой. Собственно, он почти каждый день встречался с ней – велико ли село. Так, перебрасывались словами, а тут Мария Никаноровна предложила: «А не стать ли тебе, Павлин, учителем?»
Когда он принимал школу, то в акте передачи имущества значилось 7 кубометров дров, 2 молотка, 1 лампа. На дворе стоял февраль…
Он всегда знал свои возможности. В пехотном училище знал, что боевого командира из него не получится: был мягок характером и медлителен.
Когда назначали директором школы, он отказывался, считая, что не сможет быть руководителем: куда-то пробиваться, брать горлом – не для него. Он привык хлопотать, хотя это порой отнимало уйму времени.
Уговорили принять школу временно. Так он и оставался временным директором школы все двадцать лет, оставив за собой право на отступление. Но ни разу в жизни, даже сильно робея и сомневаясь, он не сделал шага назад.
За это у него награды: орден солдатской Славы III степени и орден Трудового Красного Знамени.
Горести, порядочно испытав его, оставили в покое, и как награда за долгое жизненное терпение нашелся фронтовой друг.
В «Пионерской правде» была напечатана беседа поэта Николая Старшинова с пионерами. Тот ли? Он написал наудачу.
Свое первое письмо Николай, теперь Константинович, Старшинов написал о бое, догадываясь, что его друг остался в неведении. Он по себе знал, как важно, чтобы все в жизни было договорено – тогда человек спокоен.
«…Мина попала в самый пулемет, кажется, в щит. Я смотрел на вас, поэтому и до меня долетели осколки (мелкие) и попали мне (два) над обоими глазами (на полсантиметра ниже — и были бы выбиты оба глаза).
Остался ты. Тебя, кроме ранения в обе руки, еще контузило и оглушило. Я хотел тебя приподнять, но даже испугался – обе руки были в крови, раздроблены. Я боялся, что они отвалятся.
Потом я оттащил тебя от пулемета и сдал санитару… После того взялся за пулемет. Хоть он был разбит, я боялся, что за него придется отвечать, и хотел спрятать в кусты. В это время откуда-то выскочил командир стрелковой роты, которой мы были приданы:
— Куда, вперед! – закричал он
Я бросил пулемет и с винтовкой побежал вместе с пехотой вперед».
Вот теперь все стало на свои места. Полежи он тогда подольше, и земля впитала бы всю его кровь. Вот отчего так неудержимо все эти годы хотелось разыскать Николая Старшинова.
Чуть было не удалось войне выбить его имя на колхозном обелиске. Ушел он от нее, но, ощутив боль ранения, ощутил боль чужих невозвратных потерь.
Зарядившись добротой от людей, он теперь не может не творить добро. Путь к школе лежит через сельскую площадь, засаженную березками. Тонки они еще – пройдешь и не заметишь.
Но погодите, подрастут березки, и услышат в селе шепот их листьев: «Помните! Помните!»
И точно, шепчут подросшие до обхвата березы: «Помните! Помните!» И о нем, школьном учителе и солдате, провоевавшем всего два дня, Павлине Владимировиче Малинове, надо бы не забыть. Доживает его школа в Красногоре. Тридцать лет назад, когда был написан этот очерк, село полнилось жизнью.
Сегодня последнему малышу, родившемуся в Красногоре, три года…
Побратимы
Другу, пулеметчику
Павлину
Владимировичу
Малинову
Смыта гарь, перекопана копоть,
Улетучился въедливый дым…
Здесь пришлось нам когда-то
протопать
С пулеметом своим боевым.
От разбитых предместий
Калуги
Мы рванулись в смоленскую
даль…
Где в турбине, станке или
плуге
И поныне звенит его сталь!
Сколько раз она шла
в переплавку,
Износившись уже до конца!..
Но еще не уходят в отставку
Рассолдатские наши сердца.
Видно, прочен характер их,
прочен –
Так у нас закалились они
В те прошитые пулями ночи,
В те шрапнелью пробитые дни.
И сегодня мы слышим с тобою,
Хоть и сами того не хотим,
Отголоски последнего боя,
Дней окопных моих
побратим!