Хранитель солнца
Они-то его хорошо знали. Мастер был отменный. Раньше ведь хохломская роспись на художниках‑мужиках держалась. Женская рука ее не касалась. Степан Павлович Веселов был одним из последних художников с мужским почерком в росписи.В эти дни исполняется 110 лет со дня рождения мастера. Мы не могли пройти мимо этой круглой даты и хотим напомнить, что в деревне Мокушино Ковернинского района когда-то жил художник, который знал космический код и хранил в своем творчестве солнце.
Вы никогда не задумывались, откуда пошло слово «хоровод» или «хоромы»? А всем знакомое колесо почему так зовется, а не иначе?
Сейчас это может объяснить только знаток языка. А между тем все эти слова близкие, родственные. У них прародитель один — языческий бог солнца Хорос. В свою очередь корень «хоро» в древнеславянском языке означал «круг». Одни народы произносили «хоро», другие — «коло». Суть же одна: колесо, круг, окружность. Так что если доведется вам увидеть старую деревянную резьбу, кружева северные или музейную хохломскую чашу, то знак солнца вы на них непременно найдете.
Солнце греет,
Солнце греет,
Да всю землю,
Да всю руську,
Да святоруську.
Когда профессиональные художники за хохломскую роспись взялись да стали ее править, то всю старинную символику попытались извести. Золотой фон, что мигом в солнце превращался, лишь круг опиши, заполнили цветочками да лепесточками, травкой да ягодками.
— Негоже, — говорили художники, — в новую жизнь всякое старье языческое тащить. Пережитки все это.
Не ведали они, что творили. А вина их велика. Они то ли по незнанию, то ли по убеждению, что еще хуже, стирали космические знаки и символы. Солнце покидало людские избы. Оно уже не было им оберегом. Никто не мог их защитить от сил космического огня и света, от темных и враждебных сил.
Казалось бы, все, закатилось солнышко, затянуло его кудриной.
Но должен был остаться на хохломской земле хоть один хранитель космического кода, заступник солнца. Имя этого хранителя хорошо известно. Стоит оказаться в Семине на фабрике «Хохломский художник», и вам всяк скажет, что это Степан Павлович Веселов.
Ученые — знатоки хохломской росписи давно причислили Степана Павловича к «травникам». Его учителями были старейшие мастера Степан Юзиков и Архип Серов, а они «травники», да к тому же свою первую ложку в пять лет Веселов по золоту верховым письмом расписал — «травник» и есть. Ох уж эти знатоки, они норовят все по полочкам разложить, а всех мастеров в рамочки взять, чтоб они оттуда ни ногой, а то беспокойство вызовут.
Степан Павлович Веселов был человеком хитрым. В споры об искусстве он не вступал, на полочку, куда его определили, лишь присел и тут же спрыгнул, а жесткая рамочка — это и вовсе не для него. В работе своей тропинкой шел, которая в дорогу превратилась. На склоне лет ему звание «Заслуженный художник Российской Федерации» присвоили. Да что ему звание, оно дров во дворе не прибавит и огород не вскопает. По-прежнему все самому приходилось делать. Соседи подсмеивались, что, мол, негоже заслуженному спину с лопатой гнуть, а он усмехался — не со зла ведь они.
Одно то, что храним Богом был, судьбе спасибо. Жизненного лиха пришлось сполна хлебнуть, а вот, поди, жив остался, хотя от многих его сверстников лишь фамилия на обелиске осталась. Он же уцелел… Считай, что случайно: кто в пехоте до конца войны протопал — сыщи такого. Ему тоже не удалось. Первый бой под Сухиничами принял, потом под Козельском. Отмечен был медалью «За боевые заслуги», а в марте 1942 года снарядными осколками посекло ему руку и ногу, да так сильно, что после излечения в госпитале со службы был начисто списан. Позже он запишет в своей памятной тетради: «Слава Господу, что правую, творческую руку не покалечило, но в госпитале думал, что с росписью покончено. В деревню возвращался инвалидом…»
После войны о росписи забыл, работал колхозным бригадиром. А потом смена подросла, и с легким сердцем взялся мастер за кисточку. За эти годы так по росписи соскучился, что наработаться не мог.
Не надо быть знатоком хохломской росписи, чтобы отличить этого мастера по почерку. Лишь раз глянешь — навек запомнишь.
А какое удовольствие было смотреть, как он пишет. Суров, сосредоточен, серьезен, будто годовой бухгалтерский отчет составляет. А рука сама летает — легко, свободно. Не верилось даже, что это он такую красоту наводит. Не верится — так смотри. Вот он весь перед вами — Степан Павлович Веселов.
В работе и поговорить мог, надо, так и отложить делание да за гармошку взяться. Любил он приговаривать:
— В своем Мокушине я был первый парень на деревне.
Он ведь в Новый год перед ребятишками Дедом Морозом представал, шутил и балагурил.
Проговорит, поиграет Степан Павлович, а потом опять за работу. Не боялся узор «потерять». Казалось, что рукой его водит неведомая сила, она и узор в памяти бережет.
Тут уместно один эпизод описать. Как-то однажды пожаловали к Степану Павловичу Веселову ученые люди из Московского института художественной промышленности и попросили его воссоздать ту роспись, какой старые мастера изделия украшали. Сгоряча-то Степан Павлович возьми и согласись, думалось, дело пустяшным будет. Ведь вся роспись его учителей перед глазами. А как сел он за работу, так все и поплыло. Изрядно помучился, но дело сделал. Когда работу сдавал, так сказал:
— Повторять узоры труднее, чем новые придумывать. У нас в хохломе один рисунок всегда другой нарождает.
Хохломской узор можно ведь и с бумаги повторить, но мертвым он будет, застывшим, без души писанным.
В музей сёминской фабрики «Хохломский художник» привезли как-то на экскурсию криминалистов. Среди них оказалась женщина, которая могла по почерку полную характеристику человеку дать. Посмотрела она на расписные ковши да вазы и давай о художниках такое говорить, будто она их хорошо знала. Все, конечно, удивились, а она спокойно заметила, что роспись все может о человеке сказать. Осеклась она, когда ей ученическую работу показали. Молодой мастер приемы письма отрабатывал, а узор с образца срисовал: изображение есть, а мастера нет.
Экстрасенсы над музейными экспонатами руками водили, будто колдовали. А потом об энергетике толковали. От расписных чаш каким-то неведомым жаром веяло. Не каждый его воочию почувствует. И чем больше этого жара, тем вещь притягательнее, а художник, ее исполнивший, талантливее.
Так ли все? Кто его знает! Но раз говорят, поверим. А может, и на нас энергия та действует, может, она красоту на нас и наводит.
В рисунке озорство должно быть, легкость и лихость.
Степан Павлович Веселов поозоровать любил. Он ведь в доме все подчистую расписал, дальше пошел — забор, ворота, лавочку, скворечники, клеенки столовые, что в запасе хранились. Ему ведро принесут, он и ведро распишет, и на цветочном горшке след оставит. Доску, на которой хлеб режут, поговоркой пометит: «Хлеб на стол — и стол престол. Хлеба ни куска — и престол доска». На чаше другую изобразит: «Прошу за стол сесть и кушать, что в этой чаше есть».
А если расписным петухом клеенку украсит, то непременно стих ввернет: «Кура уважает петуха за то, что он без греха: не курит, не пьет и с курой весело живет. И целый день петух поет».
Озорничанья веселовские во многих домах до сих пор хранят. Коль увидите и читать будете, то на ошибки пальцами не указывайте, не особой грамотности был человек, но такому мастеру простительно.
Не мужская ведь вроде работа — цветочками ложки да посудины расписывать. Мужик тяжелую работу должен делать. А поди ж ты, никто над художниками в деревнях не смеялся, никто их не попрекал: «На вас пахать надо, а вы цветочки рисуете». Ремесло древним было, да и не каждому давалось, а оттого и уважали мастеров. Их ведь и поныне всех помнят.
Две страсти в росписи у Степана Павловича были: солнце и петухи. Собрать бы их все, так в любом государстве просто бы ахнули.
Откуда такие страсти, он и сам не знал.
— Велит будто кто мне их писать. С собой не слажу, пишу.
И рукой быстро-быстро, а из-под кисти лучи брызнули. Вот вам и солнышко. Катится оно по блюдам да ложкам расписным, двух одинаковых не сыщете.
— Эка ведь страсть розетку наводить! — удивлялась Агафья Ивановна, жена Степана Павловича. — Сядет, бывало, долго думает, а потом опять за свое.
Розеткой солнце называли. И мало кто догадывался, что это солнце и есть.
Рисунок мастера выбивался из художественного строя большинства хохломских изделий, а потому и был привлекателен.
Когда же Степан Павлович и вовсе не мог совладать с собой, он в солнечный круг умудрялся ромб вписывать. Говорил, что видел, как старые мастера такое делали. Редко кто из художников сейчас на такое решится. Ромб этот у нынешних мастеров «пряником» зовется, а старые мастера в нем поле пахотное видели.
Круг да ромб — два простых символа, а целая картина перед глазами стоит. Купи себе чашу с такой росписью, и надежды на урожай сбудутся.
Нам все втолковывали, что хохлома кудриной да травкой славна, — любуйтесь завиточками и радуйтесь. А ее, оказывается, еще и читать надобно было уметь. Букварь же нас потерять заставили…
То, что Степан Павлович Веселов был самобытным мастером хохломской росписи, — это бесспорно, но не главное.
Он тайной великой обладал. Знал мастер космический код. Он в хохломском узоре солнце сохранил, поле…
Да и петушки, которых он любил писать, тоже ведь с затеей. Они нам сигнал подавали. Мол, смотрите, чудо на землю нисходит — солнце зарей ее разукрасило, росой траву окропило, леса зашумели, птицы запели, трудиться пора. А мы не всегда их крик слышали…
Теперь внимательнее будем.
Вячеслав ФЕДОРОВ.