«Клен ты мой опавший…»
В сенях послышались шаги, и в избу зашла жена, Софья. В такие минуты Иван ее просто ненавидел. Сам он был малоразговорчивым, женка же, наоборот, поговорить любила, и ее противный писклявый голос давил на уши.
— О, расселся, барин! — брякнула она с порога. — Шо в окно уставился, как в книгу?
Иван ничего не ответил.
— Посмотрите-ка, — жена прошла к умывальнику, — ишь, глаза как прячет, ишь!
Иван молчал. Сейчас ему было плохо, даже противно. За что он себя не любил, так за то, что не умел пить. Все люди как люди, выпьют, и ничего, он же как заговоренный какой, хоть и редко пил, но метко. Иной раз хоть вовсе не трезвей, до того стыдно, что хоть в гроб ложись. Ведь сам по себе, сколько себя помнит, тихий, скромный, воспитанный, можно сказать даже, а опрокинет триста грамм за шиворот — и жена не жена, и все бабы — розы. Сразу всю скромность как рукой: и частушки споет, и спляшет, и в любви всем признается, и придумает чего лишнего… Всем весело, все смеются, а ему все нипочем. Вот он какой, красавец, вот он как может, пошустрее ясного сокола будет. А мужики что, не обижаются. Ванька хороший мужик, серьезный, башковитый, да и не раз выручал. Только Сонька его поначалу локти от злости кусала, что муж комедию ломает, скандалы устраивала, потом смирилась. Ну что с ним сделаешь, коль он пьяный такой, да и выпивал Иван действительно редко. Но когда муженек страдал с похмелья, тут уж она брала свое, постыдить любила, позлить, припомнить вчерашние обиды — и все в нужное время, когда голова болит, а с души воротит от вчерашнего. Иван в такие минуты ее ой как не любил.
— Ну шо, все репьи вчера пособрал?
Софья сполоснула руки и взяла полотенце.
— Цыц, — Иван посмотрел на жену исподлобья.
— Чаво?! Ишь ты, цыц. Я те дам, цыц! Цыцну щас!
Тот снова отвернулся к окну.
— Это нада же, к Нюрке Рощиной целоваться лезть, это нада же, — Сонька разводила руками, дескать, сама не представляет, как так можно. — Совсем совесть потерял. На нее же без слез не взглянешь. Хотя вам, кобелям, все одно кого, зенки зальете и радешеньки. Тьфу. И что жена рядом, это уже ничаво, пущай рядом стоит, пущай любуется, какой он у нее шустрый, орел. Посмотри на ся щас, воробушка ты, а не орел. Ух, синица хитрая.
Сонька говорила тихо, не кричала, но ее голос все равно давил на уши. Обиды, какую она показывала, и злости на мужа не было, это она уже больше так, для профилактики, позлить немного. Она знала, что сейчас тому стыдно за вчерашнее, и он полдня просидит вот так, как побитый воробей, у окна.
— Это нада же ляпнуть, шо вместо него Гагарин полетел. Будто его в космос готовили, а полетел другой. Ой трепло, ой трепло…
— Соньк, нарываешься, — Иван посмотрел на жену. — Щас ведь врежу.
— Ну-ка, напужал, боюсь вся. Ага. Попробуй.
Иван снова отвернулся к окну. Вообще он жену никогда пальцем не трогал — хотя такую тронь, она сама, если надо, тронет. Про такую говорят: коня через брод перенесет. Пышная, крепкая, румяная, настоящая русская баба. Такую тронь. Но все же, когда та надоедала, любил Иван припугнуть. Та, естественно, ему — «попробуй», и Иван сразу же успокаивался. Понимал, что не напугал. Сам по себе он тихий, хороший мужик, спокойный, даже когда с похмелья.
— Ты мне вот скажи одно тока, скажи, какой черт те велел самогона стока пить, а? Какой черт?
Иван немного ожил, посмотрел осторожно на жену и снова убрал глаза к столу.
— Так ведь Степка из армии пришел, как не выпить?
— Ну ты выпей немного, чуточку, шоб не обидеть. Как Ермола.
— У него же печень.
— А у тя мозги… не в том месте.
Иван промолчал.
— Смочил губки, и хватит. И никому не обидно. А то… Ведь знаешь, шо незя, и все равно пьешь. Перву, вторую, третью, а потом што?
— Што?
— А потом орешь как резаный: вина мне, вина! Будто не достанется. И откуда тока жадность такая?!
Иван молчал.
— Ох уж ты мое горе луковое, и кому ты тока такой нужон, как не мне? — Сонька присела за стол, показывая , что перестает злиться.
Иван окончательно оживился. Даже голос ее не такой уж и противный стал.
— А помнишь, как ты и мне сказки свои сказывал?
— Какие сказки?
— Ну как же? Как на медведя с голыми руками ходил, а? Помнишь?
— Помню.
— Ну, конечно, помнишь, нада же. Ишо тада потрепать любил. Помело. — Сонька улыбнулась.
— Так шутил же я, шутил.
— Шутил. Я же тада поверила. Уши-то развесила. Ишо тада подумала: как это он на медведя, да с голыми руками…
Иван тихонько засмеялся, закрякал.
— Это же нада придумать, хэх…
— Помню, помню, — Иван посмеивался. — Всему-всему верила.
— Девка была еще, молодая, несмышленая. Это ты у нас весельчак был…
— Да-да.
— Палец покажи — со смеху лопнешь, — Сонька показала мужу большой палец, тот закатился. — О, пожалуйста!
— Рассмешила, аж до слез.
Сонька сама смахнула со щеки слезу, улыбнулась и посмотрела на мужа:
— Ниче, и посмеяться полезно.
Она встала из-за стола и пошла в горницу, достала из комода бутылку и снова вернулась на кухню. Поставила на стол. Иван перестал улыбаться, посмотрел на бутылку.
— Шо, глазками захлопал, как бычок, — улыбнулась Софья.
— Што это?
— Што-што… — она налила в рюмочку, — выпей одну, полегчает.
— Щас ведь начну… — улыбнулся.
— Я те начну!
Иван опрокинул рюмку, закусил огурчиком.
— Ну и себе немного, — Софья вновь наполнила рюмку и залпом опрокинула, сморщила нос, тоже надкусила огурец.
— Ну шо, споем?
— Ага, — Иван быстренько вылез из-за стола, снял со стены гитару. — Про Катеньку-Катюшу?
— Я те дам про Катюшу, все бы ему про Катюшу, только про баб…
— Твоя же любимая!
— Не хочу.
Немного помолчали.
— Спой про клен. Помнишь, как у плетня мне пел, ох, душа хоть всплакнет немного.
Иван уселся поудобней, закинул ногу на ногу, положил на бедро гитару и ласково заиграл перебором.
— Кле-е-ен ты мой опа-а-авши-и-ий, кле-е-ен заледене-е-елы-ы-ый,
— Что стои-и-ишь нагну-у-увши-и-ись под мете-е-елью бе-е-ело-о-ой…
Петь Иван умел. Боже, как он пел! Пальцы красиво плясали по струнам, голос проникал в самую глубину души, гладил, сжимал, трепыхал сердце так, что оно невыносимо ныло. Боже, как он пел!
…И-и-и, как пья-я-ны-ы-ый сто-о-оро-о-ож, вы-ы-ыйдя на доро-о-огу-у-у,
Утону-у-ул в сугро-о-обе, приморо-о-озил но-о-огу-у-у…
Софья не отрывала от мужа глаз, наслаждалась его пением, внутри все плакало, все ревело, по щекам ее тоже катились слезы…
…И-и-и, утратив скро-о-омно-о-ость, одуре-е-евши-и-и в до-о-оску-у-у,
Как жену-у-у чужу-у-ую-ю-ю, обнима-а-ал бере-е-езку-у-у.
Немного помолчали.
Соня вытирала слезы, на сердце даже как-то стало хорошо, легче как-то. Она любовалась мужем, и маленькие слезинки блестели в зеленых глазах.
— Давно я так не пел, — Иван поставил гитару на пол.
— Ох, Ванечка, ох, клен ты мой опавший, — Софья была растрогана.
Иван снова взял гитару.
— Про Катю?
— Давай, Ваня, давай.
Иван прошелся пальцами по струнам, душа вновь встрепенулась, и он нежно запел. Соня, облокотившись на левую ладонь, любовалась мужем, правой изредка вытирала со щеки слезы. Какой же он все-таки у нее хороший. Лучший. Самый лучший. И как же хорошо, что он у нее такой есть. Вот такой вот, никакой другой. Ваня пел, посматривая в окно. Соня любовалась им, слушала его всей душой и изредка вытирала слезы.