Владислав Микоша: Опаленная земля
Героический Севастополь
Оборвалась и замерла над Севастополем канонада. Покатились, затухая, ее отголоски через синие бухты в Инкерман, Балаклаву, за мыс Фиолент в море.
Застыл, замолчал фронт. Перестал перекатывать взрывы по опаленной земле. Время замерло. Минуты тянулись часами. Тихо воспламеняли ночь фосфорические всплески ракет.
«Сдавайтесь! Вы обречены на уничтожение! Пощады никому не будет! Еще есть время переходите на нашу сторону!» Ветер, случайный связной, нехотя шелестя цветными листками, гонял из стороны в сторону угрозы Гитлера. Вначале они приводили нас в ярость. Мы жгли их и рвали в клочья, но вскоре потеряли к ним всякий интерес. Густыми пестрыми стайками опускались они с неба на траву, кустарники, деревья. Порывы ветра не давали им задерживаться надолго и уносили в море.
Немцы как вымерли притаились, молчат… Выжидают. Нас ждут. А мы их… Так и сидим друг против друга.
Тишина. Изредка четкие пунктиры пулеметной очереди делят время на секунды, и зеленая трасса, прошивая ночь, роняет обессиленные пули в сонное море. Оно, тяжко вздыхая, лениво накатывает на темный берег осколки луны.
Мелкая прибрежная галька монотонно качает шорохи. Еще с утра, во время боя, привязалась ко мне мелодия старой матросской песни. Целый день прилипали к губам слова: «Раскинулось море широко…»
«Широко, широко…» шепчут ночные шорохи.
Ночь потеряла очертания. Мной овладела дремота. Неудобный окоп на краю обрывистого берега стал уютным, теплым. Рядом, положив стриженые головы на бескозырки и пилотки, под плащпалатками тихо спали матросы и солдаты.
Неподалеку ктото, всхрапывая, стонал, произнося какието несвязные обрывки фраз. Мое расслабленное дремотой сознание поплыло по лунной дорожке и утонуло во сне.
Тяжелые удары разбудили меня. Громко билось сердце. Билось испуганно, тревожно, предупреждая об опасности. Вокруг прозрачная синяя тишина, а я испугался стука собственного сердца.
Бледные звезды сдвигали ночь к утру.
Я прислушивался к тишине, а сердце, мешая, продолжало стучать. Окружающее воспринималось обостренно полно и сильно. Из ночи донесся едва уловимый металлический лязг. Его тонкую, как комариный напев, мелодию прихватил с собой из далекой крымской степи теплый, напоенный ароматом трав ветерок.
Немцы подтягивали к линии фронта технику.
Сон улетел. Широко глянула темной панорамой грозная реальность. Стерла, смазала блики, шорохи, ароматы южной ночи. Болезненная пустота заползла под ложечку.
Протяжно застонал, не просыпаясь, раненый матрос. Спят бойцы, не знают, что готовит им грядущий день 226й день обороны. Севастополь последний рубеж, последний клочок опаленной огнем крымской земли. Ни шагу назад. За спиной море смерть…
Я лежу в холодной траншее у края нашей земли. Рядом матросы, солдаты. Их лица спокойны во сне. Тускло блестит под луной оружие. Завтра бой… Но в эту ночь ни спавшие, ни бодрствовавшие, как я, не знали, что пронизавшее ночную мглу утро 7 июня 1942 года будет разбужено третьим, генеральным наступлением врага на Севастополь.
У моих ног в кожаном футляре автомат мое оружие. Он заряжен не смертоносными пулями, а безобидной кинопленкой, которая, впрочем, может стать и обвинителем, и судьей, и грозным оружием.
Море шумит внизу. Сердце заволокло тоской. В голове беспорядочно, обрывками возникает знакомое и дорогое Малахов курган, Пятый бастион, Корнилов…
«…Нам некуда отступать сзади нас море. Помни же, не верь отступлению. Пусть музыканты забудут играть ретираду. Тот изменник, кто потребует ретираду. И если я сам прикажу отступать коли меня…» Корнилов сказал это своим солдатам за несколько недель до первой бомбардировки Севастополя, за несколько недель до своей гибели. Я пытаюсь связать воедино прошлое и настоящее, понять те закономерности и связи, которые невидимой нитью соединили одиннадцать месяцев первой обороны и эти семь месяцев.
Сейчас, когда бессонница острыми гвоздями вбивает в мозг мысли, особенно зримо встает перед глазами облик города, уже искалеченного и изуродованного, с которым оказался так накрепко, так близко, как ни с одним человеком, связан судьбой, помыслами, самой жизнью…
Я вспоминаю свою первую встречу с ним за два года до войны, когда от газеты «Известия» мне довелось побывать на военных маневрах Черноморского флота.
…Город замер, высеченный из золотистого инкерманского камня. Его миниатюрные, увитые виноградником домики с черепичными крышами, оживленные улички, веселые бульвары террасами сбегают к синим бухтам и роняют в них бронзовые отражения героев легендарной обороны прошлого века. Сошел в теплые воды бухты и остановился в прозрачной воде памятник затопленным кораблям. Его грозный орел эмблема русского могущества распростер бронзовые крылья над Северной бухтой. За ним, по ту сторону залива, Северная сторона с братским кладбищем и старинной крепостью над входом в бухту. Тает в голубой дымке над морем Константиновский равелин ворота Севастополя. Крики чаек, плеск волн о каменный берег, протяжный тревожный возглас сирены вернувшегося из дозора сторожевика. «Эй! Рыбак! Уснул в ялике? Полундра!» еще раз повторяет эхо. Двенадцать часов. Бьют на кораблях склянки.
На рейде Северной бухты замерли серые громады военных кораблей. Они стоят, пристегнутые к «бочкам», и глядятся в свое отражение. Жерла орудий в белых чехлах, а к высоким мачтам вознеслись белосиними флагами постиранные матросские формы.
Под Минной башней у каменного пирса стоит тесная семья миноносцев. Южная бухта. Высоко над ней, в центре исторического бульвара, круглое здание Севастопольской панорамы и памятник Тотлебену. Это силуэт города. Его отражение всегда колеблется в Южной бухте.
Я иду среди разноголосой, пестрой толпы по бывшему Нахимовскому проспекту, ныне улице Фрунзе. Мне навстречу движутся группами веселые матросы, женщины, дети… Мелькают пестрые платья девушек, золотые нашивки, крабы, бескозырки, синие воротники, развеваются черные ленточки, блестят на солнце названия военных кораблей. Сверкает, шумит, улыбается улица…
Низко склонились над пешеходами кружевные нити цветущих акаций. Сладкий, густой аромат курится над городом. Я не иду, а плыву вместе с толпой. Я ее частица, ее клетка. Я чувствую пульс ее жизни, ритм движения живой, радостный…
У Грина в его городах всюду узнается Севастополь. Каждый раз, находясь в этом городе, я жду встречи с его героями Ассоль, Лонгреном, Гарвеем, угадываю в облике Севастополя черты и силуэты гриновских городов Лисса, Зурбагана, Гертона…
Толпа несет меня дальше, в аромат акации вливается другой острый, аппетитный… «Чебуречная». Из распахнутых дверей вьется голубой чад. Трудно удержаться и не зайти.
Площадь на краю Южной бухты. Бронзовый Ленин распростер руку над ней. Вдали белоснежная колоннада бывшей Графской пристани между колонн синеет, играет море. К деревянному пирсу один за другим подруливают моторки, катера.
Смирно!.. раздается четкая команда.
Вольно!.. вторит другая, и новая группа матросов бескозырок, синих воротников, отутюженных клешей вливается в теплую уличную суету.
Позванивают телеграфы, подваливают и отваливают катера, пофыркивают моторы, захлебываясь от волны. Играет, качается на ней густая нерастворимая синева севастопольского неба, легкие белые чайки, как клочья пены, подпрыгивают на гребне, плавятся на горячих бликах солнца.
С Корабельной стороны доносятся гулкие, протяжные удары металла и частые строчки пневматического молота, клепающего пустой остов стального корабля. Над Морзаводом протянул гигантскую руку стотонный кран. Он, как рыбак, вытянул на крючке рыбу торпедный катер с красным от сурика брюхом…
Вечер. Толпа вынесла меня на приморский бульвар. На низкой, окружающей фонтан скамеечке сидят в глубокой задумчивости седые внуки героев легендарной обороны Севастополя. Столетняя, поседевшая ива склонилась над уснувшей в бассейне водой.
Тихо шуршат шаги по гравию дорожек. Прогуливаются матросы, крепко прижимая к синим воротникам плечи любимых…
Мазки заходящего солнца густо легли на Константиновский равелин. Над розовой бухтой замерла тишина, и только изредка протяжно стонет на морском фарватере буй.
И кажется, что сейчас рядом с оранжевым солнцем изза горизонта покажутся алые паруса, и шхуна «Секрет» плавно и бесшумно пройдет мимо пламенеющего на закате Константиновского равелина.
Спустя два года я опять шел по знакомым улицам и бульварам. Ничто не изменилось, только мелкие штрихи напоминали о том, что война. Даже странно: ехал на фронт, а попал в военную крепость с жизнью спокойной, благополучной, не в пример нашей столице.
Я иду по городу. Новенькая морская форма офицера непривычна то и дело приходится отвечать на приветствия матросов и изредка козырять самому первым.
Все время настороже как бы не прозевать приветствие. В такт моему шагу непривычно бьет об ногу по морскому низко подвешенный наган.
Я задумался и не ответил на приветствие.
Товарищ капитан 3 го ранга, услышал строгий окрик. Почему вы не приветствуете старшего по зва… Микоша! Дорогой! Какая встреча! Какими судьбами? В таком виде моряк по всем статьям!
На проспекте Маркса лицом к лицу я встретился со своим знакомым старпомом линкора «Парижская коммуна» Михаилом Захаровичем Чинчарадзе.
Я познакомился с ним на военных маневрах Черноморского флота. Тогда во время плавания у меня произошло много интересных встреч, я приобрел много друзей и товарищей. И сейчас эта неожиданная встреча на улице Севастополя сыграла огромную роль в моей судьбе. По приказу Военного совета Черноморского флота меня произвели в ранг военно морского оператора.
Война пришла с воздуха. Первым погиб эсминец «Бойкий» у входа в Севастопольскую бухту. Все произошло так быстро и неожиданно, что ни один из нападавших самолетов не пострадал, но стрельбы по ним было больше чем достаточно. Я в это время стоял на берегу возле Сеченовского института и следил за происходящим. Мой взгляд приковали пикирующие «юнкерсы», и только когда просвистевшие бомбы подняли высокие фонтаны воды около проходившего крейсера «Красный Кавказ» и взрывная волна посадила меня на бетонный пирс, я очнулся и начал снимать.
Не прошло и ста лет, как снова обагрились кровью белые камни Севастополя, а пороховой дым застлал синие глаза бухт и горьким черным шлейфом опоясал город. Развесистые грибы взрывов высоко взметнули в прозрачную синеву неба свои грязные кудлатые головы.
Война пришла в Севастополь с воздуха.
Друзья
Обычно операторы на фронтах работали спаренно так было легче, так было просто необходимо. А тут, на крейсере «Коминтерн», на котором я провел всю оборону Одессы, я оказался один. Я знал, что в Одессе находились кинооператор Соломон Коган и еще один мой товарищ оператор Марк Трояновский, с которым мы встречались на съемках «челюскинской эпопеи». Я привез им с Большой земли посылку и письма и с первого же дня своего пребывания в Одессе тщетно пытался их найти.
Шли дни. Одесса варварски разрушалась. Вражеские снаряды рвали и терзали город. Я снимал бои наших кораблей.
Мне пришлось побывать во многих флотских частях и подразделениях. Я искал друзей через нашего любимца и друга генерала Ивана Ефимовича Петрова и через полковника Якова Ивановича Осипова командира 1 го полка морской пехоты, Батю, как называли его и свои, «осиповские», пехотинцы, и солдаты и матросы всей Одесской обороны. Я искал друзей и в бесстрашной Чапаевской дивизии. Но все было тщетно. Они были гдето здесь, рядом. Они ходили по тем же улицам, лежали в тех же окопах, подчас я буквально наступал им на пятки, оказываясь там, откуда они «толькотолько уехали», как говорили мне в таких случаях.
Я снимал одесситов, возводивших баррикады на улицах города. Вернее, баррикады давно уже были построены, но сейчас, в суровое и тревожное время, когда враг захватил Чебанку и Дофиновку, горожане старались как можно лучше укрепить город. Работали под обстрелом снаряды рвались со всех сторон.
Вот снаряд попал в угол крыши оперного театра. Здание скрылось в густом облаке пыли. Ко мне подошел вымазанный в глине старшина:
Разрешите обратиться! Докладывает мичман Борис Шейнин.
Борька, дорогой, как ты попал сюда? передо мной стоял фоторепортер газеты «Красный флот».
Прополз на брюхе несколько километров и, честно говоря, ничего кругом, кроме горького дыма и пыли с песком, не видел, но наслушался досыта. В ушах звенит и гудит, по моему, я тебя не слышу ни черта…
Вечерело. Над городом сгущались сумерки. Канонада почти затихла. Изредка в районе Пересыпи тяжело вздыхали одиночные взрывы бомб. Мы удобно расположились на круге манильского троса. Борис рассказывал о виденном, и, казалось, запас его был неиссякаем.
Ты знаешь, какая со мной произошла чертовщина, расскажу, не поверишь…
К нам подошли и присели, закуривая, несколько свободных от вахты матросов. Борис, будучи от природы хорошим, веселым рассказчиком, оживился, чувствуя, что его аудитория увеличилась.
Выползаю на брюхе с передовой, где снимал, как морская пехота полковника Осипова молотит наседающих на Одессу фашистов, и наконец к вечеру добираюсь в штаб. После холодного ужина я и несколько штабных офицеров завернулись в плащпалатки и залегли на сухой траве под акациями спать. Когда все было переговорено и коекто уже начал засыпать, пришел комендантский патруль и приказал всем офицерам немедленно перейти спать в убежище.
Таков приказ командования. По данным разведки, ночью ожидается сильная бомбежка Одессы. Бомбоубежище рядом. Пройдите прямо по аллее, первый поворот налево приведет вас в подвал там на нарах спокойно переночуете. Все ясно? Вопросов нет?
Все неохотно поплелись по аллее в темноту парка, а я, пока пререкался с патрульными, отстал от других и побежал их догонять.
Пробежав несколько шагов, я нырнул в левую аллейку, спустился по каменным ступенькам в глубокий темный погреб, там, нащупав справа и слева нары, стал искать себе свободное место. Всюду торчали ноги в сапогах, носках и голые. «Успели уже не только разуться, но и уснуть», с удивлением подумал я. Наконец место нашлось. С трудом забравшись на высокие нары, я устроился между двумя спящими и както сразу уснул. Спал я очень беспокойно. Все время снились немцы, и никак от них мне не удавалось отстреляться.
Проснулся от гула и сотрясения шла бомбежка… Вдали слабо светился проем двери, а за ним бледные полоски утра на ступенях лестницы. Тихонько, чтобы не разбудить спящих, я спустился с высоких полатей и, пробравшись к выходу, стал подниматься на свет божий. Солнце еще не встало, но было уже светло. Мне навстречу шла в белом халате женщина. Увидев меня, она закричала и кинулась бежать. Ничего не понимая, я шел вперед по аллейке. Справа из подвала выбежали на крик знакомые офицеры.
Что тут происходит? Кто орал? Ты откуда взялся? Мы вчера с ног сбились, тебя искали, а ты как в воду канул! Где ты был? спросил меня с беспокойством майор, корреспондент газеты «Красный флот». Где ты ночевал?
Я показал назад на свой подвал.
Там, да?
Там!
С кем же ты там спал?
Вокруг было полно народа, еле еле нашел себе местечко, ответил я.
Нука, пойдем посмотрим, что это за народ с тобой ночевал.
Взяв меня под руку, майор пошел со мной обратно в погреб. Войдя в темноту, он засветил фонарик и стал водить лучом по нарам. Только тут я увидел, с кем мне пришлось переночевать. Я был в ужасе. А им, баламутам, смешно!
Ай да мичман! Герой! Не побоялся переночевать в морге среди мертвецов. Дай пять! Я бы, пожалуй, не решился!
Шутников было много, все старались острить и хохотали до упаду… Только мне было не до смеха. Я вдруг вспомнил мертвую тишину, которая окружала меня этой ночью, и холодные, неподвижные руки лежавших рядом со мной людей. Не по себе мне было, поверишь?!.
Я верил, но окружающие приняли рассказ как веселый анекдот. Живое думало о живом. Ребята весело хохотали, перенося анекдот о мичмане Шейнине с корабля на корабль. А я думал о том, как много рассказов носят с собой мои невстреченные друзья. И как много мне хотелось бы рассказать им.
Одессу оставили. На израненном осколками бомб и снарядов миноносце я вернулся назад в Севастополь. Когана и Трояновского так и не нашел. Не удалось рассказать Соломону, что я видел его материал, вошедший в первый военный киножурнал. Я хотел рассказать ему, как аплодировали зрители, когда на экране падал первый сбитый фашистский самолет. Этот «юнкерс» был снят оператором Коганом.
Наши с Борисом пути разошлись. Я опять остался один. Настроение было ужасное. Потеряли Одессу. Что это? Ошибка обороны или неудача? Мысли не давали покоя. В голове никак не укладывалось это мрачное событие.
Гитлер подступал к Перекопу.
Дорога смерти
Не успел я еще осознать, что Одессы уже нет, что по Дерибасовской и Ланжерону бродят немцы, как получил новое предписание отправиться в 1й Перекопский отряд морской пехоты. Он сдерживал напор немцев, прорвавшихся на узком участке фронта Ассы Армянск.
И вот совершенно неожиданно я встретил на Минной пристани старого вгиковского товарища Димку Рымарева. Молодой, белокурый, атлетического телосложения парень в очках шел мне навстречу, широко улыбаясь. Новая морская форма капитана еще не была обношена и сидела на нем непривычно.
Димка, милый! Как это случилось, что ты здесь? Вот здорово! Надолго? я схватил его большие ладони, и он сжал мои руки сильно, до боли.
До конца войны, если доживу. Познакомься, мой ассистент Федя Короткевич.
Этот молодой очкастый парень, пришедший к Димке из звукоцеха студии, стал нашим общим ассистентом и другом.
Встреча была неожиданной и радостной для меня и Димки. С этого момента мы старались не разлучаться. Наши киноавтоматы работали вместе, дополняя друг друга. Теперь все тяготы и невзгоды фронтовой жизни стали переживаться намного легче и бодрей. Рядом был друг.
С большими трудностями мне удалось получить в Военном совете флота старую полуторку. Мы с Димкой и с шофером Чумаком закатили в кузов железную на четыреста литров бочку с бензином и отправились под Перекоп. Нас было четверо Дима Рымарев, Федя Короткевич и фоторепортер ТАСС Коля Аснин. Они уютно расположились на соломе в кузове, а я рядом с Чумаком в кабине.
Шел октябрь. По прозрачному небу летели серебряные паутинки. Они легкой, невидимой сеткой обволокли нашу полуторку и тянулись за ней длинным шлейфом. Когда мы, не доезжая Симферополя, остановились на минутку, чтобы размять ноги, на нас обрушилась звенящая тишина глубокого синего неба и пахнуло ароматным теплом крымской осени… Какая нелепость здесь тишина и спокойствие, а там, немного впереди, огонь и грохот войны…
Я все еще не мог осознать происходящее, мне казалось, что наши войска наконец перейдут в долгожданное наступление, отбросят немцев за Перекоп, а там отобьем и Одессу. Как мы тогда были наивны и далеки от желанной победы.
До Симферополя докатили быстро, без всяких хлопот и приключений. Но дальше ехать было нельзя. Строгий приказ командования запрещал езду по Крыму в дневное время немецкие самолеты охотятся за каждой машиной, за каждым человеком.
Мы, конечно, не поверили и чуть свет, проскочив КП, пустились в путь. Прошел час, другой стало совсем светло. Дорога была прекрасна, справа и слева расстилалась желтая, выжженная солнцем равнина. На небе ни облачка. Солнце жарит вовсю…
Чем дальше вперед, тем меньше людей встречали мы на дороге. Но вот вдали показался дымок. Когда подъехали вплотную, увидели в кювете перевернутую догорающую эмку. Рядом лежали двое убитых, и, судя по всему, еще двое были внутри машины. Помогать было уже поздно…
Всеми овладел страх. Он смешивался с ужасом виденного, с ощущением пустоты от жестокости происходящего, той пустоты, которая охватывает тебя всего, когда чувствуешь, что не только не в силах изменить страшную действительность, но и не в твоих возможностях понять ее жестокость и нелепость, найти смысл, которого нет…
Дорога неслась вперед. Мы снова увидели трупы людей, обгорелые машины и повозки, убитый скот.
Одна из лошадей стола в упряжке на трех ногах. Четвертая нога болталась. Из нее торчала белая кость. Лошадь щипала траву. Это было страшно и удивительно. Никому уже не нужное животное подчинялось могучему инстинкту жизни.
Теперь, спустя более двадцати лет, те дни, часы, мгновения возникают яркими вспышками ощущений, образов, деталей, которые тогда, может быть, не останавливая на себе внимания, откладывались в мозгу на долгие годы. Хорошее свойство есть у человеческой памяти забывать, чтобы успокоиться и жить, и вспоминать, чтобы не повторять прошлого.
Сейчас думаю: почему я не снимал всего виденного на этой страшной дороге смерти? Я даже не поднял «аймо». Казалось, мир гибнет. Он не может существовать после всех кошмаров, которые принял на себя. Так наступило то самое ощущение пустоты. Это было в первые часы. Потом появились ярость и ненависть. Впрочем, и потом оченьочень долго я не снимал дикой и бессмысленной гибели человека, не снимал страданий людей, которыми был куплен будущий мир. Почему? Мы были твердо убеждены, что надо снимать героизм, а героизм, по общепринятым нормам, не имел ничего общего со страданием; надо снимать врага, а враг это лающая речь, солдат в кованых сапогах, офицер в темнозеленой форме. Только много времени спустя я понял, что героизм это преодоление страха, страдания, боли, бессилия, преодоление самого себя.
Но все это пришло гораздо позже, а пока пока была дорога, и не было ей конца и края.
Надо было решить, что делать. Никто из нас не хотел сознаться, что с готовностью повернул бы обратно. Мы не успели проехать и километра, как неожиданно вынырнул «мессер». Мы бросились в небольшой кювет. Пулемет хлестнул совсем рядом с полуторкой. Не медля ни секунды, мы кинулись назад к машине, надеясь успеть перед новым заходом «мессера» переменить стоянку. Машина лихорадочно рванула и понеслась вперед, самолет не вернулся очевидно, пошел на заправку горючим и боезапасом.
Мы всматривались в дорогу, мечтая найти хоть одинокое деревце для укрытия, но только голая ровная степь и серая змея асфальта плыли перед глазами…
Вдруг новый «мессер» и тут же за ним наш «ишачок». Вот сейчас он покажет немцу, где раки зимуют. Не успели мы затормозить и спрыгнуть на землю, как наш И16 садится рядом с нами, дымясь и подпрыгивая на неровной поверхности. Неуклюже подскочив на рытвине, он скапотировал и перевернулся колесами вверх. Летчик, похожий на мультипликационного человека, выскочил изпод фюзеляжа и побежал в сторону. «Мессер», низко пикируя, прострочил «ишачок» из пулемета, и он загорелся ярким пламенем.
Все это произошло так быстро и неожиданно, что мы не успели и слова вымолвить. «Мессер» вернулся еще раз и после повторной длинной очереди по горящему самолету взмыл свечой вверх и исчез.
Мы прихватили летчика и отправились дальше. Он оказался совсем мальчиком с розовым смешливым лицом, с огромной шишкой на лбу и широким кровавым шрамом на щеке. Он грубо, по мужски ругался. От него мы впервые узнали, что наши истребители сильно уступают по боевым качествам «мессершмиттам». А мыто думали, что лучше нашей авиации нет на свете. Злость и беспомощность вызывали ярость.
Чумак оказался хорошим водителем. Он научился виртуозно маневрировать. Увидев издали самолет, останавливал полуторку, дожидался, когда «мессер» выйдет на него в пике, и, мгновенно набирая скорость, вырывал машину вперед, а немец вгонял длинную очередь пулемета в пустое место дороги. Упрямый фриц шел на новый заход, он учитывал маневр Чумака, а Чумак, дождавшись пике, резко сдавал машину назад, и немец еще раз разряжал пулемет по асфальту…
Насмотревшись до боли в глазах на небо, навалявшись до боли в боках в кюветах, устав и измучившись, мы добрались до маленького разбитого бомбами хуторка. Все дома были покорежены, не успевшие убежать жители сидели в глубоко вырытых щелях. Наш приезд вызвал у них бурю негодования мы своей полуторкой привлекли два «мессершмитта». Пришлось ехать дальше.
Вскоре в стороне от дороги увидели стог сена и старые полуразрушенные саманные стены. Полуторка очень удобно замаскировалась между трех стен. Здесь решено было заночевать. Натаскали душистого сена и устроили уютный ночлег. Все так устали, что, даже не перекусив, завалились спать.
Ночь опустилась низконизко и глянула на нас миллионами сверкающих звезд. Млечный Путь перепоясал черное небо, а на севере горизонт заполыхал зарницами от земного грома тяжелой артиллерии. Вот она, война, совсем рядом гудит, колеблет землю… Темная многоглазая ночь не баюкала тишиной, дальний рокот канонады, как морской прибой, накатывал на наш лагерь.
Я проснулся от писка и возни у меня в капюшоне. Туда забралось несколько полевых мышей. Они, так же как и мы, искали теплый ночлег. Два раза я вытряхивал капюшон, но это не помогало мыши снова и снова набивались туда. Так я и уснул вместе с ними.
На другой день все повторилось мы не ехали вперед, а маневрировали под огнем немецкой авиации. Несколько раз пытались снимать, но эти съемки мало что давали. Правда, удалось очень близко снять пикирующий «мессер», который вел огонь по цели.
КонтратакаНаконец нам удалось найти отряд морской пехоты. Он расположился недалеко от деревни Ассы — совсем рядом с нашей ночной стоянкой.Было решено: полуторку с вещами оставить там, а дальше, взяв необходимую аппаратуру, идти пешком. Мы с Рымаревым отправились к морякам, а Короткевич с Асниным пошли к пехотинцам.Пройдя километра два-три, попали в расположение морской пехоты.- Что вы тут бродите в полный рост, — набросился на нас старший политрук. — Вы же рискуете сами, не говоря о том, что демаскируете наше расположение.Действительно, мы шли между окопами, в которых лежали матросы с пулетами и автоматами. Неужели немцы рядом? Мы легли на землю и заползли в мелкие неудобные окопы-времянки. Скоро подполз накричавший на нас старший политрук.- Будем знакомы — комиссар 1‑го Перекопского отряда моряков Аввакумов…Мы разговорились, рассказали о себе и о той миссии, ради которой приехали. Комиссар, внимательно слушая нас, следил взглядом усталых глаз за рыжим муравьем, тащившим черного жука по сухой закраине окопа… Аввакумов оказался не таким уж строгим и мрачным человеком, как мы вначале подумали.- Почему в вашем хозяйстве такая тишина? — спросил я комиссара. — Будто все вымерли кругом.- Немцы подтягивают резервы. Ждут танковую дивизию — вот тогда и зашумят.Он еще раз внимательно заглянул нам с Димкой в глаза, как бы ища в них признаки страха перед надвигающимися танками…- Товарищ комиссар, кого бы вы могли назвать из ваших пехотинцев, особо отличившихся в бою? — спросил я, прерывая затянувшуюся паузу.- У нас есть еще немного времени, — комиссар взглянул на часы. — Пойдемте на КП, там я вам представлю одного матроса. Будьте осторожней. Кое-где придется ползти на животе. Сегодня немецкие снайперы сняли у нас двоих не в меру ретивых. Один умер…Через полчаса мы добрались до блиндажа-землянки, хорошо замаскированной выцветшей травой.- Срочно пришлите на КП автоматчика Ряшенцева…Усатый старшина положил трубку на зеленый ящик полевого телефона и трижды крутанул ручку.- Этот мальчик, я говорю о Ряшенцеве, спас мне жизнь. Кстати, он имеет какое-то отношение к вам, киношникам, — не то работал на студии, не то учился, — рассказывал комиссар.- Автоматчик Ряшенцев прибыл по вашему приказанию, товарищ старший политрук! — вытянулся в струнку совсем юный круглолицый матрос в каске и с новеньким автоматом на груди.- Вольно, можете сесть. Расскажите товарищам, за что вы представлены к ордену Красного Знамени.- Ну что уж там…Парень смущенно помялся у двери, потом присел на ступеньки землянки, снял каску, под ней оказалась помятая бескозырка. «Беспощадный» — было выведено золотом на черной ленточке.Мы оба невольно улыбнулись — настолько не соответствовало грозное имя детски наивному выражению лица матроса.- Как вас величать, товарищ Ряшенцев?- Костя… Константин Михайлович, — поправился боец и залился румянцем.- Так вы, кажется, тоже киноработник? — спросили мы с Димой в один голос.- Да… Да, собственно, нет. Еще не успел им стать… Меня призвали с первого курса ВГИКа…- Мы с капитаном Рымаревым тоже вгиковцы, только давно успели его кончить. Ну так, Костя, расскажите, как вы спасли жизнь вашему комиссару.Костя покраснел. Было ясно, что если он даже и начнет говорить, это будет не очень-то скоро. Комиссар улыбнулся:- Ну ладно, я сам расскажу… Первого сентября наш отряд получил приказ перейти в контрнаступление на деревню Ассы и занять господствующую высоту. Немцы сосредоточили против нас большое количество пулеметных точек. Но наш батальон выбил их из деревни. Увлеченные преследованием врага, матросы выскочили на окраину. Белые саманные домики остались позади… Мы бежали вперед, прочесывая сады и огороды. Неподалеку от меня бежали Ряшенцев и матрос Ружанский. Мы пересекали капустные гряды. Бежать было очень трудно — мешали большие скользкие кочаны. Вдруг где-то рядом резко затрещал автомат, за ним другой, пули ложились рядом, кроша капусту. Мы как по команде упали между грядок. Только потом я почувствовал, что ранен…- Да, я услышал, как вы позвали меня, — оживился Костя, — «Ряшенцев, следите за противником — он рядом…» Дальше я ничего не мог разобрать…- Видимо, мой голос заглушила новая автоматная очередь. Почти одновременно с Ружанским Ряшенцев ответил несколькими выстрелами. Снова наступила тишина…- А потом Ружанский закричал: «Вижу фрицев! Они ползут к нам — двое… Берегитесь, товарищ комиссар…» — Костя волновался, переживая все заново.
— Автоматные очереди заглушили голос Ружанского, — спокойно продолжал комиссар. — Когда наступила тишина, я стал звать его, но он молчал. Тогда я стал звать Костю. Он отозвался и приподнял голову…- Хотел увидеть, где немцы, — нетерпеливо вставил Костя.- Да… Но пули еще плотнее прижали его к земле…Косте не сиделось на месте, он явно волновался.- Ну а что же дальше, Костя? — серьезно спросил комиссар.Костя с готовностью подхватил рассказ:- Мне стало страшно, я понял, что, если не придумаю выхода, буду убит, а раненого комиссара возьмут в плен. Что же делать?.. Снова застонал комиссар. Чуть приподняв голову, я увидел за большим кочаном капусты фрица. Он выглядывал, прицеливаясь в комиссара. Я спустил курок и увидел, как дернулась его голова. Неужели попал? Где же другой? В этот миг длинная очередь положила меня на самое дно грядки и присыпала капустной крошкой. Снова наступила тишина. Успокоив дыхание, я осмотрелся — грядка оказалась более широкой и глубокой, наверное, была магистральной для воды. Комиссар снова застонал. Фриц замер, наверное, обдумывая план действия, а может быть, он решил, что я убит. Так мы лежали тихо‑тихо, не выдавая себя, очень долго. Вдруг я услышал шорох и увидел немца. Он стоял боком ко мне, совсем близко и держал автомат наизготовку — искал взглядом комиссара.Какая сила подбросила меня, я не знаю, только штык моего полуавтомата вонзился в бок немцу раньше, чем он успел оглянуться. Чуть хрипнув, фриц клюнул каской между вилков капусты. Не верилось, что это все… Я бросился к комиссару. Он был жив, но потерял много крови. Неподалеку лежал мертый Ружанский с простреленной головой…Костя кончил рассказ и опять смутился.- Вам не жалко было колоть живого человека? — спросил я и тут же пожалел об этом.Костя покраснел, вскочил, глаза загорелись ненавистью:- Разве это человек? Это фашист! Он убил Ружанского. Если бы я мог, то переколол бы их всех до последнего.- Еще один вопрос, Костя, и мы вас отпустим. Скажите, вы не будете возражать, если вас переведут в качестве ассистента оператора в нашу черноморскую киногруппу? Подумайте хорошенько. Мы вас не уговариваем, но нам хотелось бы, чтобы нашим ассистентом был студент ВГИКа, а не кто-либо другой, не знающий, что такое кино.- Если говорить начистоту, то из своего морского отряда я никуда не хочу переходить. Спасибо вам за интересное предложение, но я останусь здесь вместе с моими друзьями.Костя встал, надел каску прямо на бескозырку, отчего его лицо стало еще круглее.- Разрешите быть свободным? — он быстро вышел из блиндажа.- Жаль, мировой парень — надежный…- А вы бы ушли из своей части? — спросил комиссар и, когда мы уже встали, добавил: — Не хочу скрывать от вас: обстановка здесь безнадежная. Едва ли мы выскочим из этого котла живыми…Часа три мы проползали по мелким окопам, ходам сообщения, снимая окопную жизнь.Не успели немного передохнуть, как началась артподготовка. Немцы пошли в атаку. Котел закипел… Вначале мы еще снимали, как выбивают огонь и пыль пулеметы, как, прищурив глаза, строчат прильнувшие к окопной насыпи автоматчики. Потом земля стала дыбом. Лежащий рядом Димка исчез в облаке пыли. Совсем рядом хлестнул пламенем снаряд. В ушах с болью лопнула какая-то тонко звенящая нить, и на мгновение я провалился в густую тишину.- Дима! Дима! Где же ты? — кричал я, не слыша собственного голоса.Глаза были полны пыли, и я ничего не видел. Наконец рукой нащупал его. Ох схватил мою руку и крепко сжал:- Ты жив?! Ну, славу богу.Огонь стал затихать. Подувший ветерок согнал пыльное облако. Началась наша контратака. Мины рвались повсюду. Я перестал снимать и, пережидая минный налет, прижался так плотно к земле, словно врос в нее. В горячей голове билась мысль: «Кому я здесь нужен со своими дурацкими съемками? Хоть бы дали автомат в руки, я бы стрелять стал». Вспоминаю слова комиссара: «Дела плохи. Немцы наступают по всему фронту, подошли вплотную к Москве». От этих жутких мыслей еще плотнее прижало к холодной земле.Наша контратака была смелой, но безрассудной. Отряд, в котором не было и половины личного состава, вдруг встал во весь рост, матросы сбросили бушлаты, надели бескозырки и с оглушительными криками «ура» рванулись в атаку.Мы бежали вместе с матросами, останавливались, снимали и бежали дальше. Рядом рвались мины, свистели пули, падали матросы, а мы неслись с дикими криками вперед. Немцы, не ждавшие такой атаки, бросились врассыпную. В окопах среди мертвых было несколько живых, но совершенно очумевших фрицев и румын. Они дрожали, громко стуча зубами, и невнятно бормотали: «Черная смерть! Черная туча!» — так прозвали враги нашу морскую пехоту.Впервые нам удалось снять трофеи и убитых немцев. Комиссар советовал нам уходить:- Ночью мы отступим на более укрепленные и более выгодные рубежи.- Мы отправимся туда. Разрешите остаться дней на пять.- Как трудно убедить вас в серьезности положения. Уходите отсюда немедленно, уходите, пока еще есть возможность!Мы собирались в путь довольные, как никогда, богатым материалом, но совершенно разбитые морально. Неужели наши дела на фронтах так плохи?.. Поверить в это было трудно, разобраться в происходящем — почти невозможно…ДжурчиПосле короткого завтрака мы двинулись в обратный путь уже по другой дороге. На этот раз небо просто кишело самолетами, но почему-то «мессеры» нами занимались редко. Ю-87 и Ю-88 непрерывным потоком летели в наш тыл, и слышно было, как там разрывались бомбы. Вдоль дороги валялись убитые лошади и разбитые повозки. По обочине нескончаемой вереницей ковыляли и вели друг друга раненые солдаты. Одни сидели, отдыхали, курили, другие спали в желтой траве. У некоторых грязные бинты набухли кровью.Мы несколько раз останавливались, предлагая подвезти до санбата, но на нас безразлично махали руками, а один из матросов вдруг ожесточенно крикнул: «Проваливайте к… матери!» Я понимал, что людей угнетало происходящее, угнетало отступление.Несколько раз как бы нехотя нападали «мессеры», но Чумак обманывал их своими маневрами. Мы даже не выскакивали из полуторки в кюветы.После многих путаных перекрестков с нагромождением указательных стрелок на поваленных полосатых столбах наконец увидели вдали село. «Джурчи» — гласил дорожный знак у первых домиков. Мы бодро покатили по центральной магистрали. Она была пустынна и безлюдна, только несколько собак лаяли у закрытых ворот. Впереди по шоссе шла торопясь белая корова. Из ее переполненного вымени тонкими струйками брызгало молоко.Поворот асфальта привел нас к горящему универмагу. Зловеще гудело и трещало высокое пламя. Мы выскочили, сняли несколько кадров, поехали дальше. Странно, почему никого нет? Ни души, всюду мертво. Я попросил Чумака сбавить скорость. Закралась тревога.Вдруг я увидел, как впереди из-за угла выскочили и пересекли шоссе камуфлированные самоходки — одна, другая. Затем танк…- Немцы! Немцы! Назад, скорее, Чумак, назад!.. Черный крест на танке, видишь?Чумак мгновенно крутанул полуторку в сторону. Машина буфером сильно ударилась в саманную стену дома. Посыпалась глина. Чумак резко дал задний ход… В это время немцы увидели нас, а может быть, они ждали, что мы сами к ним попадем. Так, наверное, и было бы, если б мы проморгали.Блеснуло пламя. Снаряд просвистел и врезался в тот же дом, что и мы при повороте. Он громко рванул внутри, высадив окна вместе со ставнями. Все окуталось густым облаком пыли. В этот момент Чумак, развернувшись, дал полный газ вперед. Немцы били наугад. Нас спасала пыль. Мы неслись на предельной скорости. Неожиданно Чумак круто рванул машину вправо, и мы, выбив низкие ворота, въехали во двор. На улице рвались снаряды — очевидно, стреляла уже не одна самоходка. Мы пересекли длинный двор и с разгона выскочили на огороды. Полуторка запрыгала по картофельным и капустным грядам. Я слышал, как билась и подскакивала в кузове бочка с бензином. Мне было страшно за товарищей — как они там сидят, живы ли? Так мы мчались до самого шоссе. Немцы прекратили огонь сразу же, как только мы выскочили на огороды.Отъехали от Джурчи километра три и остановились. Деревня пылала. Мы с Чумаком бросились к кузову. Кто-то протяжно стонал, остальные матерились. Ребята сильно побились. А фоторепортер Коля Аснин остался живым только чудом — бензиновая бочка подпрыгивала так высоко, что было невероятно трудно от нее увернуться, и она на одном из крутых поворотов накрыла Колю. В результате — вмятина в черепе и огромный шрам от виска к глазу. Помочь было нечем, и мы, посадив Колю в кабину вместе с Чумаком, помчались в Симферополь — благо, немцы после захода солнца спали.Быстро добрались до госпиталя. Подхватили Колю и все вместе повели его к врачу. Каждому хотелось помочь и узнать, что с ним. Каково же было наше удивление, когда мы через неколько минут вернулись к машине, а ее и след простыл. Мы оказались на мели. Аппаратура, пленка, вещи — все разом исчезло. Чумак стоял растерянный, бледный и крутил цепочку с ключами. Нас не было всего пять-шесть минут. Кому она понадобилась?.. Но рассуждать было некогда. Нужно срочно принимать меры. Иначе как мы отчитаемся в Севастополе перед командованием? В первый момент нас волновало только это.Мы побежали к коменданту города. Он сказал, что сейчас перебежчики-диверсанты часто воруют машины. Они хватают первый попавшийся автомобиль и пробиваются через линию фронта. Он дал команду и опознавательные данные для задержания нашей машины и тут же произнес:- Положение сейчас такое серьезное, что лучше забудьте о машине и скорее добирайтесь до Севастополя.Мы вышли на улицу и побрели совершенно убитые, сами не зная куда. Было почти совсем темно. Вдруг показалась полуторка и остановилась недалеко от нас. Шофер, военный, вышел из кабины и начал заправлять бак горючим. Мы не верили своим глазам. Перед нами стояла наша машина! Даже вещи лежали на своих местах в кузове. Я выхватил пистолет и скомандовал шоферу идти вперед. Мы снова предстали перед изумленным комендантом. Что было дальше с незадачливым гангстером, мы не знаем.Прощаясь, комендант сказал:- Вы, товарищи, выиграли свой автомобиль в безвыигрышной лотерее. Я вам не предлагаю, а приказываю как комендант района — на рассвете отправиться в Севастополь. В Симферополе к вечеру будут немцы. Рекомендую ехать по алуштинской дороге, не исключено, что прямая дорога будет перехвачена парашютистами, которые высадились на Каче.Рано утром мы покинули Симферополь и по Алуштинскому шоссе помчались к морю.Когда мы добрались до Севастополя, горячо сияло солнышко, густо синели бухты, приветливо кричали чайки, рисуя на синем небе белоснежные зигзаги. Даже не верилось, что враг окружил город и стоит под его стенами, накапливает силы для генерального броска. Неужели надеется взять штурмом?Город встретил нас — хорошо знакомый, родной и в чем-то новый. Может быть, стал еще более суровым.
Исторический бульвар. Тотлебен. Старые, видавшие виды, заросшие травой и мхом бастионы снова разбужены звоном лопат. Из тяжелых бревен матросы соорудили прочные блиндажи, пулеметные и минометные гнезда, пробили в каменистом грунте глубокие траншеи.Стройными рядами проходит отряд матросов. Их гулкий шаг четко отдается по всему парку, и в ритме марша несется песня «Варяг».С вершины Малахова кургана видны стоящие в порту корабли. На берег сходят войска, выгружают артиллерию, боеприпасы. Морская пехота, заполнившая порт, быстро растекается по улицам и направляется на линию обороны. Воздух звенит от рокота барражирующих над городом и заливом истребителей.У памятника Тотлебену расположились бойцы. Они чистят и собирают оружие. По Нахимовской движется тяжелая артиллерия и с лязгом ползут танки. На Графской у бронзового монумента Ленину в часы передач сообщений Совинформбюро собираются жители.Но вот раздается над городом отрывистый гудок с Корабельной стороны. Это Морзавод оповещает жителей — воздушная тревога. «Воздушная тревога!» — вторит ему радио. Эти полные тревоги слова как ураган сметают с улиц все живое. А издали уже доносится нарастающий гул зенитных залпов. Они все ближе и ближе, и вот уже весь город затоплен звуковой лавиной зенитного огня. Черные каракулевые стада разрывов заполнили небо. Немецкие пикирующие бомбардировщики стали частыми и надоедливыми гостями.Ночи проходят так же тревожно, как и севастопольские дни. Враг не дает осажденному городу ни минуты покоя. Он шлет и шлет на него стаи самолетов. Навстречу им разноцветной стеной вырастает заградительный огонь снарядов. Один за другим зажигаются десятки прожекторов — будто невидимые руки в страшном гневе выхватывают из ножен голубые мечи и начинают рубить ими направо и налево.Вдруг в одном из лучей ярко загорается светлая точка. Молниеносно все остальные лучи пересекаются в ней. Враг обнаружен. Как по команде стихают зенитные залпы, замирают автоматические пушки, где-то под самыми звездами в черной высоте ночи возникает бархатистый рокот наших истребителей. Они идут невидимые и оттого еще более грозные на ярко освещенную в блестящей крестовине прожекторов цель. Неожиданно совсем близко от скрещенных лучей веером рассыпались красные и зеленые нити трассирующих пуль. Секунды — и вражеский самолет вспыхнул ярким пламенем. Лучи быстро склоняются к морю, не выпуская горящий самолет. От него отделяются два сверкающих купола — это фашистские летчики спускаются на парашютах в море…Наступает рассвет. Порозовевшую гладь залива рассекают стремительные торпедные катера. Они унеслись на дозорную вахту в заданный квадрат моря. За ними уходят катера-охотники. Их задача — выловить из залива сброшенные за ночь немецкие мины. Каждый житель города знает, что если утром вздрагивает его дом и на потолке качается лампа, значит, катера-охотники удачно подорвали в фарватере залива немецкие мины.И снова наступает солнечный день. Город встречает его громом артиллерийской канонады, а в воздухе рокочут истребители…События нарастали медленно, грозно, и каждое сегодня было непохоже на вчера. Каждый сегодняшний день был настолько насыщен войной, что, казалось, если произвести одним выстрелом больше, все рухнет, взорвется, не выдержит напряжения. Но день уходил в затемнение ночи, и все тот же грозный, неудержимо нарастающий темп войны рос и закалял в своем пламени характеры, мужество и волю людей.И каким бы ни было трудным время, и какие бы в голову ни лезли мысли — тревожные, печальные, горькие, одна мысль никогда не приходила к нам, мысль о том, что немцы будут расхаживать по Севастополю.Только иногда, когда возникали перед глазами пустые, вымершие улицы Джурчи, горящие домики, одинокая белая корова и немцы на другом конце села, сердце захватывала леденящая тревога, от которой было жутко, как от предчувствия…На Большую землюСевастополь круглосуточно подвергался налетам истребителей и штурмовой авиации. Связь с Большой землей поддерживалась редко и с большим риском.Нас беспокоило, как перебросить снятую кинопленку в целости и сохранности на Большую землю. Доверить кому-либо мы боялись, самим вывозить — совесть не позволяла покидать город в опасное для него время. Но оборону героического Севастополя хотели видеть на экране миллионы людей.- Больше ждать нельзя. Надо наконец решать, кому из нас двоих отправиться с пленкой.Назавтра уходил небольшой караван. Другого не предвиделось. О том, чтобы везти пленку, Рымарев и слушать не хотел:- Я не поеду! Понимаешь, — просто не могу! Поезжай, если хочешь, сам…Повторился далеко не первый спор:- Так, по-твоему, я могу? Да? Какой же ты негодяй, Димка! Ну и друг мне попался! Как это тебе могло прийти в голову?!- Ага! Задело за живое! — кричал мой друг. — Теперь понимаешь меня? Ты не можешь, а я могу, да?..Этот разговор, чуть не кончившийся дракой, больше подходил мальчишкам, нежели нам, «солидным» морским офицерам, военным кинооператорам. Но так ненавистна для каждого из нас была мысль о том, что придется хоть на неделю покинуть осажденный город, что мы просто теряли самообладание в этом безрезультатном споре, повторявшемся по нескольку раз на дню. Последний разговор тоже ничем не кончился — началась бомбежка, и мы оба кинулись снимать… И сгоряча въехали прямо на машине в зону бомбежки.- Дюже мандаринки заглонули, чи шо? Зализли в самое пэкло… — выговаривал нам наш новый шофер Петро.Но все обошлось хорошо, только Петро долго ворчал и журил нас за безрассудство:- Ще тильки начало, а воны в гроб сами лизуть… Наибильший жар упереди, хлопцы охвицеры…Мы вернулись в гостиницу довольные удачной съемкой и тем, что благополучно выскочили из опасного положения. Глупостей было решено больше не делать, в «пэкло» не лезть.Да, но вопрос с отправкой пленки остался открытым. Опять назревал безрезультатный спор. А решение нужно было принимать сегодня во что бы то ни стало.- Мы оба не хотим покидать Севастополь и оба отлично знаем, что, кроме нас, этот вопрос никто не решит. Давай бросим жребий, и чтобы никаких обид не было. Вытянувшему придется беспрекословно подчиниться и везти пленку в Москву или не знаю куда…- Кстати, эта поездка не менее почетна, чем работа в обороне, — вставил Димка и широко заулыбался.- Так, может, ты добровольно согласишься на эту почетную вахту?- Нет уж, давай будем тянуть, — ответил Димка, уверенный, что жребий вытащит не он.Я достал из кармана два маленьких костяных кубика с черными точками, которые всегда носил при себе как сувенир, и бросил их на стол.- Какие условия? — спросил Дима и начал протирать очки.«Значит, волнуется, негодяй!» — подумал я.- Давай так — кто выкинет большее количество очков, тот остается. Каждый бросает на «противника» оба кубика и только один раз.- Ну давай брось на меня первый, — сказал Димка, надевая очки.Я положил в алюминиевую кружку кости, закрыл ее рукой и долго тряс, пока Дима не закричал:- Довольно играть на нервах, высыпай!Кости покатились, и я с досадой увидел, что проигрываю, — на одном кубике было пять очков, на другом — шесть.- Лучше сдавайся, все равно меньше наберешь, — и Дима, потирая свои большие ладони, расплылся в улыбке.На обоих кубиках, брошенных Димой, было всего три очка. Ну что ж, значит, не судьба мне оставаться — уговор есть уговор, надо выполнять.- Ты уж не обижайся, сам ведь придумал эти проклятые кости…Дима обнял меня за плечи, и мы отправились в редакцию «Красного черноморца» ужинать.Рано утром стало известно, что отплываю я на корабле «Чапаев». Тщательно упаковали (на случай потопления) снятую пленку, обвязали двумя спасательными пробковыми поясами, и я переселился на транспорт.Отплытие откладывалось со дня на день, вернее, с ночи на ночь. Диму приютил мой друг по обороне Одессы бывший командир крейсера «Коминтерн» капитан 1‑го ранга Заруба. Он выделил ему отдельную каюту (каюту номер двенадцать) на крейсере «Червона Украина», которым теперь стал командовать. «Червона Украина» стояла на бочке рядом с Графской пристанью.Наконец темной ноябрьской ночью 1941 года «Чапаев» отдал швартовы, и рейс из осажденного Севастополя в Туапсе начался. На борту было много штатских пассажиров — дети, старики, раненые. И пассажиров, и команду вполне устраивал сильный шторм — наш корабль вытворял чудеса эквилибристики. Ледяной ветер и жесткий дождь вселяли уверенность, что мы пройдем блокаду.Ветер, холодный туман и непогода действительно помогли нашему рискованному рейсу. Мало-помалу «Чапаев» добрался до Туапсе и встал на рейде в ожидании более сносной погоды, чтобы зайти в порт. Но шторм не унимался еще целые сутки, и мы, голодные и заледеневшие, болталтись на открытом рейде, каждую минуту ожидая нападения немецкой авиации или подводной магнитной мины. За это время я не раз вспомнил слова Димы: «Эта поездка не менее почетна…» Да уж, что и говорить…От Туапсе до Сочи я ехал на поезде, который обстреляла подводная лодка. От Сочи на перекладных грузовиках до Сухими, где был снова заподозрен как диверсант. Из Сухими вовремя удрал от военного коменданта на катере-охотнике в Поти. Из Поти на санитарном поезде вместе с ранеными моряками — в Тбилиси, где не отдал честь старшему по чину грузинскому офицеру, сверкавшему новой формой, этим вызвал его справедливый гнев и тут же на сутки был посажен на гауптвахту. После вынужденного отдыха где поездом, где машиной добрался до Баку. Здесь я был согрет, накормлен и напоен допьяна друзьями-кинематографистами и отправлен военным самолетом до Астрахани. В Астрахани неожиданно повезло — меня устроили на самолет в Куйбышев, на котором летел польский генерал Андерс. Я быстро добрался до военной столицы на Волге.Так произошел мой первый «выход» на Большую землю.Куйбышев, суровый, заснеженный, чем-то похожий на зимний Саратов, был буквально запружен военными: тыловыми офицерами, интендантами.На каждому углу города вытянулись очереди. В столовых и кафе ничего не было, кроме манной каши. Манная каша была всюду, но и ее давали по каким-то талонам.Жил я в просмотровом зале кинохроники, где днем смотрели фронтовой материал, присланный моими друзьями из разных концов, а по вечерам показывали американские боевики.Я волновался, торопил режиссера Федю Киселева, вместе с которым «складывал» привезенный мною материал в первый фильм о Севастополе.Через две недели фильм был готов. Назвали его «Героический Севастополь».«Я назвал бы этот фильм волнующей повестью о доблести русских воинов, которая сильнее смерти…» — так начиналась рецензия С. Сергеева-Ценского на наш фильм. За несколько дней до того, как она была написана, он сидел на просмотре фильма и плакал.На экране были до боли дорогие улицы и набережные города, комиссар Аввакумов, боец, спасший ему жизнь, — Костя Ряшенцев… Я увидел и пережил заново контратаку отряда морской пехоты…И вдруг затосковал, остро до боли в сердце, почувствовал, что я где-то совсем не там, где мне надо, просто необходимо быть, и заторопился. Заторопился домой — в Севастополь…