Первая через годы
знаменитой портнихи тех прекрасных времен, с которой я дружил и о которой всегда вспоминаю с теплым чувством. Она открыла мне всю фантасмагорию Москвы, этого преддверия Востока. Как сейчас, я вижу иконы, Кремль, миниатюрные колокольни Василия Блаженного, извозчиков, гигантских осетров, икру на льду, чудесную коллекцию современной живописи господина Щукина и вечера в «Яре». Хочу выразить мадам Ламановой и ее мужу, оказавшимся под пеплом и лавой политической катастрофы, самую искреннюю симпатию и благодарность от имени парижского общества».
Из книги воспоминаний французского кутюрье
Поля Пуаре.
«Константин Сергеевич Станиславский собирал мхатовскую коллекцию не только из удивительных актеров. В 1901 году он пригласил в театр Надежду Петровну Ламанову — знаменитую и очень богатую портниху, которую теперь называют первой российской модельершей. Говорят, она в свое время одевала царскую семью, за что в 1919 году ее посадили в Бутырскую тюрьму. Оттуда она вышла нищей.
Советская власть отобрала всё — деньги, имение, Модельный дом, распустила многочисленных портних-помощниц. Если бы не заступничество некоторых бывших клиентов, Надежда Петровна осталась бы и без театра.
Я познакомилась с ней в 1939 году, когда мне шили костюм для пьесы «Горе от ума». Ламановой было 78 лет, во что невозможно было поверить: она ходила на высоких каблуках, голос ее был моложавый и звонкий, а про манеры можно целую книгу написать — во всем читались непростой характер и, конечно, порода.
Для спектакля я должна была влезть в корсет. И по наивности стала командовать одевальщицами:
— Тяните за шнурки, мне не туго. Ну, тяните же…
А Ламанову в это время отвлекали, поэтому она сказала своим подручным:
— Тяните, сколько она скажет…
И меня затянули так, что в глазах потемнело, и я в крахмальных юбках опустилась без сознания на пол… Когда очнулась, то увидела, что все откачивают Ламанову. Она кричала:
— Уберите от меня эту девку, чтобы я до конца своей жизни ее не видела. Уберите, уберите!
А как они «уберут»? Сперва нужно помочь мне снять корсет. В общем, пока мы там суетились, Ламанова успокоилась и сказала:
— Ну, идем, я закончу примерку…»
Из воспоминаний актрисы Киры Николаевы Головко.
«…Нам хочется вспомнить о большом художнике, которому мы все, прошедшие с «Принцессой Турандот» свой жизненный путь в театре, обязаны больше, чем, может быть, предполагаем.
Это художник Надежда Петровна Ламанова. Ее роль в нашем эстетическом развитии огромна. Она воспитала в нас не только чувство стиля в костюме, но научила относиться к костюму как к эстетическому объекту, разрешающему те же задачи, которые разрешают самые удачные, самые впечатляющие режиссерские находки.
Она научила нас ощущать костюм как элемент сценического воплощения образа. Она наш подлинный художественный руководитель в этой области театрального искусства».
Газета «Вахтанговец»
от 12 февраля 1940 года,
посвященная тысячному
спектаклю «Принцесса Турандот».
«Милая, дорогая, теперь вы уже, конечно, получили мою телеграмму о кончине Надюши, так что пишу все как было.
Каково мне — не буду говорить, вы сами чувствуете.
В субботу 11 октября я была у вас. Одиннадцатого мы с Надюшей на даче у вас целый день были и ночевать пошли к Наде…
…Ночью пришлось вставать из-за тревоги. Надюше стало в саду дурно, но Верочка с Надей скрыли от меня по просьбе Надюши, так как в понедельник утром ей надо было ехать в театр, а она боялась, что я запротестую. Приехала бодро, но все время бегала к телефону…
…Ничего еще не известно, и вопрос эвакуации будет решаться на заседании вечером.
Утром мы поехали в театр, а со двора выезжали последние грузовики с актерами и багажом! Главное, уже уехали точно. Надюша осталась не нужна. Я ее ободрила, говоря, что вот и хорошо — мне, по крайней мере, спокойно, переживем это время на даче. Как раз эту ночь со вторника на среду было неспокойно, и мы спускались с ней в убежище, и ей трудно было подниматься.
В среду 15-го утром пошла в театр за деньгами. Она внешне была бодра и спокойна.
…Спускаемся вниз по Дмитровке. И как раз против амбулатории Большого театра она просит у меня нашатырь, я даю пузырек, а она поднесла его, понюхала и упала мне в ноги. Я старалась поднять, повернула на спину, зову ее, а она уже не отвечает.
Сейчас же принесли носилки, внесли в амбулаторию, она лежала, будто спит.
…Так как не было постановления лечащего врача, для удостоверения причины смерти в карете скорой помощи отвезли к Склифосовскому. На другой день было вскрытие, и можно было взять тело.
В этот же день 16-го не было никаких способов передвижения. Ни театр, ни бюро ничего не могли.
С большим трудом 17-го утром в театре дали грузовик, мы поехали за гробом, поехали в Склифосовском взяли тело и оттуда прямо в крематорий, где пришлось часом раньше кремировать, так как кругом была пальба.
Играл орган, и она лежала спокойна, как будто спала.
Урну мы третьего дня привезли к Соне (я все время у нее). Перед образком с лампадкой она ночью с нами простояла, а вчера утром мы отпели ее по-гречески.
Из сберкассы по Надюшиной книжке ничего получить не могу: все документы, где числилось, кто по ея смерти наследует эти деньги, отосланы в Куйбышев. Мне говорят: получите после войны. Из театра по ея книжке кассы найм-помощи тоже нельзя: документы эвакуированы. Но эти все материальные вопросы имеют значение, если мы будем живы.
Да, не думала, что мы с Надюшей так расстанемся. Я молила Бога, чтобы нам с ней пережить вместе это тяжелое время или уже вместе умереть. Очень, очень мне тяжело.
…Милая Вера Игнатьевна, я не могу писать без слез и не представляю, для чего же мне больше жить. Крепко-крепко вас всех целуем и очень любим.
Ваша МП».
Письмо Марии Петровны Терейковской
(младшей сестры Надежды Петровны Ламановой),
адресованное скульптору
Вере Игнатьевне Мухиной.
Октябрь 1941 года.
(В публикации использованы материалы сайта nlamanova.ru)